– А на улице ты, значит, еще ребенок?

Она отнимает руку.

– Девочки на улицах детьми не бывают, Обри. Ты прекрасно это знаешь.

– И это тебя тревожит, Алли?

Она не останавливается.

– Не знаю, Обри. Столько всяких причин есть для тревоги, правда? В наше-то время. Особенно у женщин.

– Как и во все времена.

Он снова подставляет ей согнутый локоть. Ей бы идти одной, настоять на своем, но ее рука сама собой тянется обратно. Чувствует мускулы под шелковистым сукном. Как знать, может, не так уж и плохо мечтать о будущем, в котором о тебе кто-то заботится, а тебе всего и нужно, что готовить обеды и штопать носки. И не забивать голову тем, что творится за дверью дома.

– Знаешь, Аль, я часто думаю, что если б мог выбирать, в какое время родиться и в каком месте жить, то выбрал бы, наверное, здесь и сейчас. Ты только представь, какие сейчас открываются возможности – с пароходами-то и железными дорогами, – вся империя лежит у наших ног, а новые открытия, новые изобретения? Бурный рост промышленности. Времена, когда человек жил и умирал там же, где родился, когда он ел то же, что ели его деды и отцы, спал там же, где спали они, трудился там, где они трудились, и покорялся жизни так, как покорялись они, давно прошли. Представь текущий в Англию поток заграничных товаров и изделий, представь наши науки, наши ремесла, которые из нее изливаются! Дети, рожденные в нищете, даже, например, сын какой-нибудь женщины из вашего приюта, может отправиться в Индию, Канаду или даже в Австралию и вернуться домой достойным, обеспеченным человеком. Да, поводы для тревоги есть, но как же много и всего другого!

Она замечает пятнышко крема на юбке, от мельтешения булыжников под ногами вдруг немного кружится голова. Есть ли хоть какой-то во всем этом смысл?

– Он, – говорит Алли. – Сын. Отцы и деды, раз уж и о них зашла речь.

А как же женщины? – хочется ей спросить, женщины ведь даже не могут проголосовать против правительства, объявившего преступницами всех представительниц ее пола, которые могут доказать, что они честные женщины, только лишившись чести. Женщины, чей удел – и теперь куда чаще, чем в те времена, о которых так пренебрежительно отзывается Обри, – сводится к проституции, и узаконенной проституции в том числе, к черной работе, которую они выполняют наравне с мужчинами, но за меньшую плату, или к тому, чтобы обучать девочек, в сущности, бесполезным умениям, тем самым мешая им получить знания, которые помогли бы им обрести власть. Если Обри слушает, что говорит мама, – а слушать маму за столько-то лет ему приходилось часто и подолгу – и эти беды по-прежнему его не трогают, Алли вряд ли удастся его воодушевить. Да и он пригласил ее на чай не для того, чтобы слушать лекции.

– Ах, Алли, ты все-таки дочь своей матери. Теперь женщины точно добьются своего, с такими-то защитницами. Кстати, ведь и движения за эмансипацию женщин до наших дней не было, правда? Так что сейчас точно настает твое время.

– Может, в нем и нужды не было, – говорит она. – До тех пор, пока не наступил прогресс, которому ты так радуешься. Может, это мужчины оказались в выигрыше, а женщины проиграли.

– Твое время настает, принцесса Аль. Как же может быть иначе, с такими-то очаровательными защитницами?

Он взмахивает рукой, шаркает ногой, кланяется, будто какой-нибудь царедворец эпохи Возрождения. Мама права, мужчины отмахиваются от высказанных женщиной мнений, потому что говорящая женщина красива или дурна собой, потому что она стара или молода и, наконец, потому что считают, будто женские суждения не выходят за рамки частного. В таком случае каждая здравомыслящая женщина должна каждым своим словом демонстрировать, что она человек разумный, сдержанный и объективный, доказывать, что она, а следовательно, и другие представительницы ее пола, способны говорить без эмоций.

Обри пристраивает ее руку на своей талии.

– Ну что, отведешь меня в твой женский приют, принцесса Аль? Это будет мой первый визит. А затем я хочу показать тебе кое-что в своей студии, если ты, конечно, почтишь меня своим присутствием.

Это мамин приют, думает Алли. Но теперь и она не прочь присовокупить к нему свое имя.

В приюте Обри держится чопорно и неловко, словно ему кажется, что женщины вцепятся в него и съедят. Он с порога протягивает торт сестре-хозяйке и порывается уйти. Алли хватает его за руку и спрашивает про Бетти, у которой была лихорадка.

– Можно мы зайдем к Еве, сестра?

Еве шестнадцать, и на следующей неделе она покинет приют, отправится в услужение на ферму в Камбрии. У приюта связи по всему северу, очень важно, чтобы женщины не возвращались туда, где они жили раньше, где они, очутившись в привычной обстановке, снова возьмутся за старое.

Сестра оглядывает Обри с ног до головы. Мужчин, за исключением приходского священника, в приют обычно не пускают.

– Ева на кухне, мисс Алли. Мистер Уэст, не хотите ли взглянуть на наши картины? Все благодаря мистеру Моберли.

Когда дверь за ними захлопывается, Обри шумным выдохом сдувает волосы со лба.

– Господи, Аль, вот уж не думал, что мне придется беседовать с сестрой-хозяйкой. Как же хорошо, что моей жизнью она не распоряжается.

Алли снова берет его под руку.

– А может, Обри, такая жизнь была бы для тебя лучше? Да ей и положено быть строгой. Но еще она может быть очень доброй.

– А ты бы, значит, отправила меня в исправительный приют, неблагодарная ты девчонка? Как знать, может, ты и права. Строгий распорядок дня. Простая пища. Никаких крокембушей. Ладно, пойдем, принцесса Аль, покажу тебе мою новую игрушку.

Когда они возвращаются в центр города, показывается солнце и устраивает на мостовой театр теней: люди идут парами и поодиночке, с работы домой, в лавки – по необходимости или ради развлечения, купить, отдать, продать. Колышутся юбки, башмаки топают или шаркают, бодро вышагивают ботиночки на пуговицах, пощелкивают брючины. Плывут или покачиваются шляпы и картузы, и в чаще стен и окон, над головами прохожих воркуют и препираются голуби. Алли ловит свое отражение в витринах: вполне изящное. Неплохо. Теперь хотя бы видно, что она по возрасту не годится в дочери Обри, которого иногда принимают за ее отца. В деловой части города каменные здания купаются в солнечном свете, на дверях сверкают бронзовые таблички. Однажды она уже бывала у Обри, вместе с папой и Мэй, когда только что продавший картину Обри откупоривал шампанское и собирался ехать в Париж.

– Вот мы и пришли.

Дверь с его именем. Он отпирает ее, пропускает Алли вперед:

– Прошу.

Свет из высокого, во всю стену, окна в лестничном пролете падает на ячейки для почты у подножия лестницы и столик с чахлой аспидистрой. На широких дубовых половицах зеленая ковровая дорожка. Для Обри писем нет. Вслед за ней он поднимается по пологим ступеням, наверху ведет ее налево, отпирает еще одну дверь. Огромное зеркало в узеньком коридоре она помнит, только теперь коридор оклеен обоями с яблочным цветом, такими же, как дома в столовой, и на дальней стене висит светлый персидский ковер.