– Вторая дверь налево. Помнишь?

Наверное, тогда она была еще слишком мала, чтобы разглядывать обстановку, а может, все ее мысли были заняты печеньем и шампанским. Она помнит, что тут была комната, где им с Мэй разрешили побегать, и что потом они с ней сидели под столом, пока папа и Обри сверялись с картами и приходили все в больший и больший восторг. Она не помнит ни помоста под северным окном, где теперь стоит кушетка для модели, ни охапки тонкого ситца, лежащей подле нее. Она не помнит турецких изразцов, которыми выложен камин, но, впрочем, смутно припоминает историю их приобретения. Чем старше она становится, чем ближе она к человеческому росту, тем больше сужается пространство вокруг нее, но она совсем не помнит, чтобы среди этих высоких потолков и голых стен она казалась себе такой маленькой. Под высоким западным окном стоит статуя женщины-гречанки, гипсовый слепок в половину натуральной величины, и тень от нее лежит на полу, половицы в центре комнаты забрызганы краской, будто птичьим пометом. Обри открывает шкафчик в нише.

– Смотри, Алли. Фотографический аппарат. Это что-то вроде искусственного глаза.

Аппарат похож на коробку, на большую коробку из кожи и дерева с треногой, как у ружья или телескопа.

– И много ты сделал карточек? – спрашивает она, поглаживая прошитую кожу и гладкое дерево.

– Пока что я только практикуюсь. Между картинами. Если хочешь, я тебе покажу, как это делается. И, Аль, знаешь, я тут подумал, давай я сниму твой портрет? Ты очень быстро растешь, а мы сможем запечатлеть тебя такой, какая ты есть сейчас, и любоваться потом, когда ты станешь взрослой и все будет совсем по-другому. Ты такая красивая сегодня. Давай? Это все равно что позировать для картины. А если тебе не понравится карточка, мы ее никому не покажем.

Она вспоминает свое отражение в витринах, изящный промельк, исчезавший с каждым новым шагом, с каждым новым облачком. Она взглядывает на кушетку, на точеные руки Обри, на его узкие плечи и тонкую талию. Он улыбается ей:

– Да?

– Да, – отвечает она.

– И давай ты тоже для меня разденешься, самую малость, как для папы?

Она пожимает плечами:

– Давай, если хочешь.

Он помогает ей расстегнуть пуговицы на спине, до которых труднее всего дотянуться.

* * *

– А там будут трупы, как думаете?

Полли оборачивается, запирает за собой ворота.

– Трупы?

Алли видится призрачная публика, карикатурная, разваливающаяся на части толпа платьев наподобие тех, что собрались на лекцию миссис Батлер. На клумбе у мисс Джонсон вот-вот распустятся нарциссы.

Они идут по улице. Она выше Полли.

– Ну как это называется. Трупосечение.

– О нет. Вряд ли, Полли. Это же публичная лекция. И там будут дамы.

А бывали ли женщины в эдинбургских анатомических театрах? На столе – само собой, а среди публики? В книжках по анатомии, которые мама подарила ей на Рождество, все женщины нарисованы с широко раздвинутыми и отрезанными ногами, поперечный разрез проходит по середине бедра, даже когда речь идет о животе или полости груди.

– А, ну ладно.

Она искоса взглядывает на Полли, у которой осанка получше, чем у нее. Алли сутулится, говорит мама, ей нужно больше времени уделять физическим упражнениям.

– А ты хотела посмотреть на трупы?

– И да и нет. Внутри-то, наверное, у нас все то же самое, что и у животных, а животных я навидалась. В конце нашей улицы была скотобойня. Уж про требуху я все знаю.

Иллюстраторы учебников нарисовали вскрытые животы женщин – их матки – на всех стадиях беременности, показали, какими бывают зародыши – от трехмесячных куколок, в самый раз для кукольного домика, о котором так мечтает Мэй, до на удивление плотно утрамбованных младенцев, готовых появиться на свет и непонятно как выживших в этакой-то тесноте. Впрочем, те, что нарисованы в книжках, конечно, не выжили. Яичники похожи на раздвоенные ветки бука, растущего возле дома, а матка, шейка матки и влагалище – это ствол. Нет, наоборот. Корни должны быть запрятаны глубоко внутри, а плод пусть стремится к свету. Наверное. Ее передергивает.

– Вам нездоровится?

– Нет, все хорошо, Полли.

Им нужно перейти на другую сторону. Позади – кружевные салфетки для мебели, пальмы в горшках, ежемесячные журналы. Впереди, за закопченными окнами лавок, начинается край, где сточные воды подтапливают погреба, завшивленные люди спят на куче тряпья и каждый второй младенец не проживет и года.

Они переходят дорогу. У мальчишки-подметальщика вся голова в чирьях.

– Где ты живешь, Полли?

– У мисс Джонсон, где же еще. У меня на чердаке комната.

– Нет, где ты раньше жила? Когда была маленькой.

– В Уитингтоне. Отец работал на фабрике. Надзирателем, между прочим. А ваш?

Они огибают ползущую по мостовой струю нечистот.

– Он художник. И декоратор. Придумывает обои и занавески.

Полли морщит нос.

– Ну да, кто-то же должен это делать. Я про такое раньше и не думала.

* * *

Мимо нового университетского здания Алли ходила часто и не раз слышала, что думает папа по поводу его псевдоготических гаргулий и наверший. Стрит подавал проект на конкурс, отправил эскизы того, чего можно достичь при помощи местного кирпича и простой современной планировки, где нашлось бы место и просторным залам, и укромным уголкам, но проиграл вот этому мрачному уродству. Где-то здесь есть музей, куда их с Мэй обещали отвести и Обри, и папа, – когда-нибудь, когда у них будет время. У Обри времени больше, чем у папы.

Широкие ступени ведут к огромной деревянной двери под каменной аркой. Алли и Полли останавливаются, переглядываются. Мимо ходят мужчины.

– Нам сюда можно, – говорит Алли.

Она подбирает юбки – несмотря на то что ступеньки невысокие, а подол платья не прикрывает ботинок – и поднимается по лестнице. В огромную сводчатую дверь врезана прямоугольная дверца поменьше. Дверного молотка нет, и она берется за ручку и открывает дверь, хоть ей все равно кажется, что кто-то должен разрешить ей войти. Входить без приглашения – когда-нибудь этому все равно придется научиться. Заслышав позади шаги Полли, она переступает через порог. Каменный коридор вздымается над ней, будто собор. Сеть мозаичных плиток разбегается из-под ее пыльных ботинок по широкому проходу, который оканчивается деревянной лестницей. Свет пробивается сквозь узкие окна, прорезанные в пятидесяти футах от пола. Ей хочется развернуться и убежать обратно к свету, к угрюмой толчее улиц.

– Мисс Алли, – говорит Полли, и эхо разносит ее голос по коридору.

Под лестницей Алли замечает каморку с окошечком, в котором виднеется чья-то фигура. Она подходит к каморке. Окошко отодвигается, и привратник объясняет «мисс», куда идти; они вошли не в ту дверь, и теперь им надо или выйти и обойти здание, или в точности исполнить следующие указания: вверх по лестнице, после первой двери и не доходя до второй налево, потом по первой же лестнице, которая у них будет слева, спуститься вниз, потом по коридору и первая дверь справа после вторых двойных дверей, вы ее там сразу увидите, мисс. Теперь, когда она зашла так далеко, ей не хочется возвращаться обратно, да и лекция начнется только через пятнадцать минут.