– А и не помер? – наивно спросил Кобылин.

Лучка обвел его в высочайшей степени презрительным взглядом;раздался хохот.

– Балясина, как есть!

– На чердаке нездорово, – заметил Лучка, точно раскаиваясь,что мог заговорить с таким человеком.

– Умом, значит, решен, – скрепил Вася.

Лучка хоть и убил шесть человек, но в остроге его никогда иникто не боялся, несмотря на то что, может быть, он душевно желал прослытьстрашным человеком…

Наступал праздник рождества Христова. Арестанты ожидали егос какою-то торжественностью, и, глядя на них, я тоже стал ожидать чего-тонеобыкновенного. Дня за четыре до праздника повели нас в баню. В мое время,особенно в первые мои годы, арестантов редко водили в баню. Все обрадовались иначали собираться. Назначено было идти после обеда, и в эти послеобеда уже небыло работ. Всех больше радовался и суетился из нашей казармы Исай ФомичБумштейн, каторжный из евреев, о котором уже я упоминал в четвертой главе моегорассказа. Он любил париться до отупения, до бесчувственности, и каждый раз,когда случается мне теперь, перебирая старые воспоминания, вспоминать и о нашейкаторжной бане (которая стоит того, чтоб об ней не забыть), то на первый планкартины тотчас же выступает передо мною лицо блаженнейшего и незабвенного ИсаяФомича, товарища моей каторги и сожителя по казарме. Господи, что зауморительный и смешной был этот человек! Я уже сказал несколько слов про егофигурку: лет пятидесяти, тщедушный, сморщенный, с ужаснейшими клеймами на щекахи на лбу, худощавый, слабосильный, с белым цыплячьим телом. В выражении лицаего виднелось беспрерывное, ничем непоколебимое самодовольство и дажеблаженство. Кажется, он ничуть не сожалел, что попал в каторгу. Так как он былювелир, а ювелира в городе не было, то работал беспрерывно по господам и поначальству города одну ювелирскую работу. Ему все-таки хоть сколько-нибудь, даплатили. Он не нуждался, жил даже богато, но откладывал деньги и давал подзаклад на проценты всей каторге. У него был свой самовар, хороший тюфяк, чашки,весь обеденный прибор. Городские евреи не оставляли его своим знакомством ипокровительством. По субботам он ходил под конвоем в свою городскую молельную(что дозволяется законами) и жил совершенно припеваючи, с нетерпением, впрочем,ожидая выжить свой двенадцатилетний срок, чтоб «зениться». В нем была самаякомическая смесь наивности, глупости, хитрости, дерзости, простодушия, робости,хвастливости и нахальства. Мне очень странно было, что каторжные вовсе несмеялись над ним, разве только подшучивали для забавы. Исай Фомич, очевидно,служил всем для развлечения и всегдашней потехи. «Он у нас один, не троньтеИсая Фомича», – говорили арестанты, и Исай Фомич хотя и понимал, в чем дело,но, видимо, гордился своим значением, что очень тешило арестантов. Онуморительнейшим образом прибыл в каторгу (еще до меня, но мне рассказывали).Вдруг однажды, перед вечером, в шабашное время, распространился в остроге слух,что привели жидка и бреют в кордегардии и что он сейчас войдет. Из евреев тогдав каторге еще ни одного не было. Арестанты ждали его с нетерпением и тотчас жеобступили, как он вошел в ворота. Острожный унтер-офицер провел его вгражданскую казарму и указал ему место на нарах. В руках у Исая Фомича был егомешок с выданными ему казенными вещами и своими собственными. Он положил мешок,взмостился на нары и уселся, подобрав под себя ноги, не смея ни на кого поднятьглаза. Кругом него раздавался смех и острожные шуточки, имевшие в видуеврейское его происхождение. Вдруг сквозь толпу протеснился молодой арестант,неся в руках самые старые, грязные и разорванные летние свои шаровары, спридачею казенных подверток. Он присел подле Исай Фомича и ударил его по плечу.

– Ну, друг любезный, я тебя здесь уже шестой год поджидаю.Вот смотри, много ли дашь?

И он разложил перед ним принесенные лохмотья.

Исай Фомич, который при входе в острог сробел до того, чтодаже глаза не смел поднять на эту толпу насмешливых, изуродованных и страшныхлиц, плотно обступивших его кругом, и от робости еще не успел сказать слова,увидев заклад, вдруг встрепенулся и бойко начал перебирать пальцами лохмотья.Даже прикинул на свет. Все ждали, что он скажет.

– Что ж, рубля-то серебром небось не дашь? А ведь стоило бы!– продолжал закладчик, подмигивая Исаю Фомичу.

– Рубля серебром нельзя, а семь копеек можно.

И вот первые слова, произнесенные Исаем Фомичем в остроге.Все так и покатились со смеху.

– Семь! Ну давай хоть семь; твое счастье! Смотри ж, берегизаклад; головой мне за него отвечаешь.

– Проценту три копейки, будет десять копеек, – отрывисто идрожащим голосом продолжал жидок, опуская руку в карман за деньгами и боязливопоглядывая на арестантов. Он и трусил-то ужасно, и дело-то ему хотелосьобделать.

– В год, что ли, три копейки проценту?

– Нет, не в год, а в месяц.

– Тугонек же ты, жид. А как тебя величать?

– Исай Фомиць.

– Ну, Исай Фомич, далеко ты у нас пойдешь! Прощай.

Исай Фомич еще раз осмотрел заклад, сложил и бережно сунулего в свой мешок при продолжавшемся хохоте арестантов.

Его действительно все как будто даже любили и никто необижал, хотя почти все были ему должны. Сам он был незлобив, как курица, и,видя всеобщее расположение к себе, даже куражился, но с таким простодушнымкомизмом, что ему тотчас же это прощалось. Лучка, знавший на своем веку многожидков, часто дразнил его, и вовсе не из злобы, а так, для забавы, точно также, как забавляются с собачкой, попугаем, учеными зверьками и проч. Исай Фомичочень хорошо это знал, нисколько не обижался и преловко отшучивался.

– Эй, жид, приколочу!

– Ты меня один раз ударишь, а я тебя десять, – молодцеватоотвечает Исай Фомич.

– Парх проклятый!

– Нехай буде парх.

– Жид пархатый!

– Нехай буде такочки. Хоть пархатый, да богатый; гроши ма.

– Христа продал.

– Нехай буде такочки.

– Славно, Исай Фомич, молодец! Не троньте его, он у насодин! – кричат с хохотом арестанты.

– Эй, жид, хватишь кнута, в Сибирь пойдешь.

– Да я и так в Сибири.

– Еще дальше ушлют.

– А что там пан бог есть?

– Да есть-то есть.

– Ну нехай; был бы пан бог да гр`оши, так везде хорошобудет.

– Молодец, Исай Фомич, видно, что молодец! – кричат кругом,а Исай Фомич хоть и видит, что над ним же смеются, но бодрится; всеобщиепохвалы приносят ему видимое удовольствие, и он на всю казарму начинаеттоненьким дискантиком петь: «Ля-ля-ля-ля-ля!» – какой-то нелепый и смешноймотив, единственную песню, без слов, которую он пел в продолжение всей каторги.Потом, познакомившись ближе со мной, он уверял меня под клятвою, что это тасамая песня и именно тот самый мотив, который пели все шестьсот тысяч евреев,от мала до велика, переходя через Чермное море, и что каждому еврею заповеданопеть этот мотив в минуту торжества и победы над врагами.