Когда мы растворили дверь в самую баню, я думал, что мывошли в ад. Представьте себе комнату шагов в двенадцать длиною и такой жеширины, в которую набилось, может быть, до ста человек разом, и уж по крайнеймере, наверно, восемьдесят, потому что арестанты разделены были всего на двесмены, а всех нас пришло в баню до двухсот человек. Пар, застилающий глаза,копоть, грязь, теснота до такой степени, что негде поставить ногу. Я испугалсяи хотел вернуться назад, но Петров тотчас же ободрил меня. Кое-как, свеличайшими затруднениями, протеснились мы до лавок через головы рассевшихся наполу людей, прося их нагнуться, чтоб нам можно было пройти. Но места на лавкахвсе были заняты. Петров объявил мне, что надо купить место, и тотчас же вступилв торг с арестантом, поместившимся у окошка. За копейку тот уступил свое место,немедленно получил от Петрова деньги, которые тот нес, зажав в кулаке,предусмотрительно взяв их с собою в баню, и тотчас же юркнул под лавку прямопод мое место, где было темно, грязно и где липкая сырость наросла везде чутьне на полпальца. Но места и под лавками были все заняты; там тоже копошилсянарод. На всем полу не было местечка в ладонь, где бы не сидели скрючившисьарестанты, плескаясь из своих шаек. Другие стояли между них торчком и, держа вруках свои шайки, мылись стоя; грязная вода стекала с них прямо на бритыеголовы сидевших внизу. На полке и на всех уступах, ведущих к нему, сидели,съежившись и скрючившись, мывшиеся. Но мылись мало. Простолюдины мало моютсягорячей водой и мылом; они только страшно парятся и потом обливаются холоднойводой – вот и вся баня. Веников пятьдесят на полке подымалось и опускалосьразом; все хлестались до опьянения. Пару поддавали поминутно. Это был уж нежар; это было пекло. Все это орало и гоготало, при звуке ста цепей,волочившихся по полу… Иные, желая пройти, запутывались в чужих цепях и самизадевали по головам сидевших ниже, падали, ругались и увлекали за собойзадетых. Грязь лилась со всех сторон. Все были в каком-то опьянелом, в каком-товозбужденном состоянии духа; раздавались визги и крики. У окошка в предбаннике,откуда подавали воду, шла ругань, теснота, целая свалка. Полученная горячаявода расплескивалась на головы сидевших на полу, прежде чем ее доносили доместа. Нет-нет, а в окно или в притворенную дверь выглянет усатое лицо солдата,с ружьем в руке, высматривающего, нет ли беспорядков. Обритые головы ираспаренные докрасна тела арестантов казались еще уродливее. На распареннойспине обыкновенно ярко выступают рубцы от полученных когда-то ударов плетей ипалок, так что теперь все эти спины казались вновь израненными. Страшные рубцы!У меня мороз прошел по коже, смотря на них. Поддадут – и пар застелет густым,горячим облаком всю баню; все загогочет, закричит. Из облака пара замелькаютизбитые спины, бритые головы, скрюченные руки, ноги; а в довершение Исай Фомичгогочет во все горло на самом высоком полке. Он парится до беспамятства, но,кажется, никакой жар не может насытить его; за копейку он нанимает парильщика,но тот наконец не выдерживает, бросает веник и бежит отливаться холодной водой.Исай Фомич не унывает и нанимает другого, третьего: он уже решается для такогослучая не смотреть на издержки и сменяет до пяти парильщиков. «Здоров париться,молодец Исай Фомич!» – кричат ему снизу арестанты. Исай Фомич сам чувствует,что в эту минуту он выше всех и заткнул всех их за пояс; он торжествует ирезким, сумасшедшим голосом выкрикивает свою арию: ля-ля-ля-ля-ля, покрывающуювсе голоса. Мне пришло на ум, что если все мы вместе будем когда-нибудь впекле, то оно очень будет похоже на это место. Я не утерпел, чтоб не сообщитьэту догадку Петрову; он только поглядел кругом и промолчал.

Я было хотел и ему купить место подле меня; но он уселся умоих ног и объявил, что ему очень ловко. Баклушин между тем покупал нам воду иподносил ее по мере надобности. Петров объявил, что вымоет меня с ног доголовы, так что «будете совсем чистенькие», и усиленно звал меня париться.Париться я не рискнул. Петров вытер меня всего мылом. «А теперь я вам ножкивымою», – прибавил он в заключение. Я было хотел отвечать, что могу вымыть исам, но уж не противоречил ему и совершено отдался в его волю. В уменьшительном«ножки» решительно не звучало ни одной нотки рабской; просто-запросто Петров немог назвать моих ног ногами, вероятно, потому, что у других, у настоящих людей,– ноги, а у меня еще только ножки.

Вымыв меня, он с такими же церемониями, то есть споддержками и с предостережениями на каждом шагу, точно я был фарфоровый,доставил меня в предбанник и помог надеть белье и, уже когда совершенно кончилсо мной, бросился назад в баню, париться.

Когда мы пришли домой, я предложил ему стакан чаю. От чаю онне отказался, выпил и поблагодарил. Мне пришло в голову раскошелиться ипопотчевать его косушкой. Косушка нашлась и в нашей казарме. Петров был отменнодоволен, выпил, крякнул и, заметив мне, что я совершенно оживил его, поспешноотправился в кухню, как будто там без него чего-то не могли решить. Вместо негоко мне явился другой собеседник, Баклушин (пионер), которого я еще в бане тожепозвал к себе на чай.

Я не знаю характера милее Баклушина. Правда, он не давалспуску другим, он даже часто ссорился, не любил, чтоб вмешивались в его дела, –одним словом, умел за себя постоять. Но он ссорился ненадолго, и, кажется, всеу нас его любили. Куда он ни входил, все встречали его с удовольствием. Егознали даже в городе как забавнейшего человека в мире и никогда не теряющегосвоей веселости. Это был высокий парень, лет тридцати, с молодцеватым ипростодушным лицом, довольно красивым, и с бородавкой. Это лицо он коверкалиногда так уморительно, представляя встречных и поперечных, что окружавшие егоне могли не хохотать. Он был тоже из шутников; но не давал потачки нашимбрезгливым ненавистникам смеха, так что его уж никто не ругал за то, что он«пустой и бесполезный» человек. Он был полон огня и жизни. Познакомился он сомной еще с первых дней и объявил мне, что он из кантонистов, служил потом впионерах и был даже замечен и любим некоторыми высокими лицами, чем, по старойпамяти, очень гордился. Меня он тотчас же стал расспрашивать о Петербурге. Ондаже и книжки читал. Придя ко мне на чай, он сначала рассмешил всю казарму,рассказав, как поручик Ш. отделал утром нашего плац-майора, и, сев подле меня,с довольным видом объявил мне, что, кажется, театр состоится. В остроге затевалсятеатр на праздниках. Объявились актеры, устраивались помаленьку декорации.Некоторые из города обещались дать свои платья для актерских ролей, даже дляженских; даже, через посредство одного денщика, надеялись достать офицерскийкостюм с эксельбантами. Только бы плац-майор не вздумал запретить, как прошлогогода. Но прошлого года на рождестве майор был не в духе: где-то проигрался, даи в остроге к тому же нашалили, вот он и запретил со зла, а теперь, может быть,не захочет стеснять. Одним словом, Баклушин был в возбужденном состоянии. Виднобыло, что он один из главных зачинщиков театра, и я тогда же дал себе словонепременно побывать на этом представлении. Простодушная радость Баклушина обудаче театра была мне по сердцу. Слово за слово, и мы разговорились. Междупрочим, он сказал мне, что не все служил в Петербурге; что он там в чем-топровинился и его послали в Р., впрочем, унтер-офицером, в гарнизонный батальон.