Нет, наверное, случилось, иначе бы не стала писать письмо своей первой дочери Елизавете…

Милицейский мотоцикл вышел встречать хозяин — с седой, веником, кержацкой бородой человек лет семидесяти. Он молча поздоровался за руку с участковым, но на Рассохина лишь глянул и отвернулся.

— Василий Осипович, супруга-то у тебя дома? — участливо спросил Гохман.

— На что тебе, паря, супруга моя? — подозрительно спросил тот.

— А вот, человек интересуется!

— Что за человек-то?

— Ученый, из Москвы.

Меркулов наконец-то оглядел Рассохина, а сначала смотрел сквозь него, как через стекло.

— Вашу жену зовут Евгения? — спросил он. — Девичья фамилия — Семенова?

— Ну и что?

— У нее есть дочь Елизавета, в Питере? То есть в Ленинграде?

Бледноватое лицо старика зарозовело.

— Какая такая дочь? Не знаю, не слыхал. У самой спросить надо бы.

— Позовите, спросим, — предложил Рассохин.

— Ты-то с какой стати спрашивать станешь? — вдруг взъелся Меркулов. — Ты кто ей, ученый? Хрен с горы? Моя жена, я и спрошу!

— Да ты не сердись, Василий Осипович, — примирительно сказал Гохман. — У товарища ученого поручение от дочери, мать свою поискать. Потерялась лет тридцать назад, а звали ее, как твою жену.

Старик и вовсе стал багровый, захлопнул открытую было калитку.

— Постойте-ка тут пока…

И скрылся в доме.

— Дед чудаковатый, — шепотом проговорил участковый. — Как бы семейный дебош не устроил. Если честно, то, говорят, жена у него погуливала в молодости. Сам-то на буксире работал, кошели с лесом водил. Месяца по два дома не бывал…

Минуты три стояли молча, прислушивались к неясным звукам.

— У нее нос с горбинкой? — вспомнил примету Рассохин.

Гохман открыл рот, но ответить не успел, ибо на крыльце оказалась суровая пожилая тетка — иначе не назвать, но, как говорят, со следами былой красоты.

Стас вздохнул облегченно.

— Вы что это моему деду наплели? — Она прихватила клюку и спустилась на звонкий, деревянный тротуар. — Какая такая дочь?

Это была не Женя Семенова…

— Вы нас простите, — повинился Рассохин. — Я ищу Женю… Евгению Семенову из Ленинграда.

— Ну, я это была! — заявила тетка, — только не из Ленинграда. И у меня никаких дочерей нет!

— Это совпадение, — вступился Гохман. — Виноваты, извиняемся…

— Вам совпадение, а этот черт ревнивый мне три дня шею пилить будет!

В этот миг Стас узрел, что над ее головой кружатся две ласточки, пикируя, словно на кошку. Тетка подняла клюку и пригрозила:

— Вот я вас сселю с избы-то, паскудницы!

До появления высокого начальства и журналистов на пробном участке запустить драгу и добыть хотя бы грамм золота никак не удавалось: сначала полетел какой-то вал по причине заводского брака, потом сгорел электромотор, и наконец в рудоприемник завалился и заклинил ковши угловатый и крепчайший камень. На прииске возникла нервная, злая лихорадка, когда все друг на друга кричали, требовали, но даже все вместе не могли быстро преодолеть непреодолимые обстоятельства — стихийный, коварный нрав Карагача. Необкатанную, бог весть как попавшую в россыпь глыбу кое-как раскололи кувалдами, вытащили, запустили драгу, но в отлаженной, не раз проверенной и испытанной технике промывка не пошла. То есть золото не оседало на специальных резиновых ковриках, а вместе с тяжелой фракцией уходило в отвал. Оказалось, полностью отсутствует обязательная заводская регулировка агрегатов и настройка приборов. Следовало бы вызвать специалистов завода-изготовителя, но где там ждать неделю — надо добыть первое золото, показать процесс и начальству, и телезрителям!

Вероятно, Гузь договорился с начальником драги, и тот послал рабочего с банкой краски и кистью — закрашивать имя «Рассоха» вдоль верхней палубы. Закрасил, спустился, но прошло четверть часа, краска на солнце и ветру просохла, и название проступило сквозь нее вроде бы даже еще ярче, по крайней мере свежая белая полоса с красными буквами притягивала внимание. Рабочий опять залез наверх, теперь с банкой красной краски, но Рассохин уже не увидел, чем это закончилось, потому что они с Женей Семеновой собрали книги и удалились в палатку, за три версты от участка.

Вопрос с увольнением разрешился так внезапно и скоро, что в первые минуты Стас ощутил не удовлетворение, а панику и поймал себя на мысли, что готов бежать за Гузем и просить отменить решение, даже покаяться, правда, неизвестно за какие грехи. Он вдруг осознал, что все кончилось, надо собирать вещички и возвращаться на Гнилую Прорву за расчетом. Причем неизвестно, на чем добираться: моторную лодку он должен был оставить на участке, ибо через два дня сюда приедет весь отряд, а попроситься на вертолет можно только у начальника партии. Тот же, злой и обиженный, скорее всего, не откажет, но поизмывается всласть, припомнит все, что было и чего не было.

Вообще-то Гузь страдал комплексом неполноценности: по образованию он был горным инженером-разведчиком, проще говоря, буровиком, но руководил геолого-поисковой партией, исполнял обязанности старшего геолога и, надо сказать, кое-чему научился, нахватался — по крайней мере, глину от песка отличал и даже знал, что такое синклиналь,[22]ибо так ласково называл жену. Но всякий пришедший молодой специалист мог заткнуть его за пояс, когда дело касалась теоретических знаний, мог сказать, что он не профессионал и занимается не своим делом. Гузь сильно от этого переживал и, будучи человеком сильным, властным, имея полную поддержку в руководстве экспедиции, всех поисковиков, в том числе и Репнина, постоянно прижимал, поддавливал, заставляя по несколько раз переписывать отчеты. А удачливых тихо ненавидел, однако при этом в глаза и за глаза мог нахваливать, хлопать по плечу и даже прославлять в своих речах на собраниях коллектива.

Рассохин догадывался, что теперь хочет от него начальник партии: присвоив себе его научную работу, написанную по материалам Рассошинской россыпи, он уже снискал себе славу первооткрывателя и теперь страстно хотел, чтобы это повторила и «народная» молва. Остаться в партии, возглавить поисковый отряд и получить все прочие блага можно было очень просто — сказать во всеуслышание, например, перед телекамерой, что идейным вдохновителем, прорицателем и предсказателем этого месторождения был начальник партии Гузь. А я, мол, только выполнил его указания, протолкался в безымянную речку и копнул галечник, вскрытый речным руслом, в той точке, которую поставил на карте начальник славной Карагачской партии…

Для полного счастья ему не хватало признания низов, которые отлично знали, кто автор открытия, поэтому речку и драгу по собственной инициативе окрестили его прозвищем — Рассоха. Можно было всяко относиться к Репнину, но именно он первым назвал так и речку, и месторождение в своем отчете, а потом и в докладе, и поздравлял его искренне.