Когда они с отроковицей пришли к своей палатке, Рассохин ощутил уже острое желание сейчас же вернуться назад и сдаться Гузю. Заявление еще не подписано, в кадры не сдано и все можно вернуть вспять… И пожалуй, дозрел бы, пока они еще часа полтора подсушивали книги, и вернулся, но Женя словно мысли его прочитала.

— Знаешь, — проговорила она, глядя как-то возбужденно, — я думала, ты еще совсем мальчик. Восхищенный, влюбчивый мальчик. А ты мужчина, Стас. Мне было так приятно. Я тобой горжусь! Хотя будет так жаль расставаться…

Сказала так и тем самым отрезала все пути к отступлению. Он даже с ужасом подумал, что бы случилось, какие беспощадные слова бы произнесла отроковица, прояви он слабость.

— Я не хочу расставаться с тобой, — проговорил он, сдерживая желание обнять ее, сжать, как утром, до хруста косточек.

Женя не захотела ничего отвечать, видимо, еще не знала, как воспринимать его слова. Они сидели перед горой книг, сложенных на столе, каждый на своей стороне, но и найденный клад не радовал. Вдруг она засмеялась.

— Этот Гузь тебе завидовал! Как он завидовал!.. Кстати, а что теперь с книгами делать? Возьмешь с собой?

— Не знаю, — обронил Рассохин. — Не успел подумать…

— Ты их возьми, — посоветовала отроковица грустно. — Так будет справедливо. Ты открыл эту россыпь, и клад твой. Я только одну книгу возьму, вот эту, красивую…

— И что стану делать с этим добром? — не сразу и туповато спросил он.

— Поставишь на полку. А потом, когда будет время…

— Наверное, я уеду в Якутию, на Вилюй. Там полок нет.

— Отправь домой. Где у тебя дом?

— В деревне Рассохино. Стоит заколоченный…

— У тебя нет родных?

— Брат забрал матушку к себе, в Москву…

— Матушку… Как ты хорошо ее называешь, ласково. Ты удивительно ласковый мужчина.

Женя сказала это так грустно, с каким-то холодным сожалением, что не вызвала ожидаемых, естественных чувств; напротив, словно отдалилась. Мало того, подчеркивая разницу в возрасте и свою многоопытность в отношениях с мужчинами, рассказала о своем неудачном замужестве — попыталась оттолкнуть его, лишить надежды, но вызвала только скрытую ревность.

И вдруг сказала слова, смысл которых Стас понял тогда однозначно.

— Что, если эти книги — моя судьба? Клады открываются не случайно. Это знак…

— Вот и возьми себе, — отвернувшись, сказал он.

— Как же я с ними все лето? Здесь полный абалаковский рюкзак… Нет, мне хватит одной. Лучше ты забирай. Не хочу отнимать твою судьбу.

Все, что возникло, родилось между ними в это короткое время, сейчас рушилось. И Женя, должно быть, почувствовала, что с ним происходит.

— Люди находят клады и начинают их делить, драться, — вдруг проговорила она с печальной улыбкой. — А мы с тобой не знаем, как от него избавиться. Чемодан без ручки… Хочешь, скажу, что ты загадал?

— Не хочу, — наливаясь угрюмостью, буркнул он.

— Ты уедешь сегодня? — Она дотянулась рукой и запустила пальцы в бороду, как вчера ночью.

И взмученные чувства как-то враз посветлели.

— Не знаю…

— Сегодня не уезжай. — Голос отроковицы стал трепещущим, словно птичка, зажатая в кулак. — Пусть у нас будет еще одна ночь. Я тебе расскажу историю о зимующей ласточке.

— Здесь будет много народа, — выговорил он немеющими от предчувствий губами.

— А чтобы никто не мешал, мы спрячемся. Возьмем палатку и уйдем в лес. Там найдем местечко… заветное, тайное. И наперекор всем приметам, наперекор судьбе!..

— Книжки читаете? — насмешливо и громко сказал Гузь, внезапно появляясь на стане. — Вот молодость!

Явно подкрался, гусь лапчатый, была бы возможность — подполз еще ближе, чтобы послушать, о чем они читают!

Женя даже не дрогнула, медленно отняла руку и внезапно глянула с той неприкрытой завлекающей полуулыбкой, которая уже бесила Рассохина.

— Подглядывать и подслушивать нехорошо! — и кокетливо погрозила пальчиком. — Даже если вы — начальник.

— Да я и не подглядывал! — неожиданно миролюбиво воскликнул тот и воззрился на отроковицу с интересом. — Придется вам, сударыня, поскучать в одиночестве. Некоторое время…

— Это почему?

— Отрока вашего забираю!

— Я боюсь одна! Говорят, здесь живут погорельцы.

— Навещу вас, — пообещал тот. — Но могу и охрану выставить!

— Нет, лучше вы навестите! — призывно засмеялась она.

— Рассоха, у тебя лоток с собой? — Гузь, завернув полу куртки, утер вспотевшее лицо.

Эта фамильярность Гузя говорила о том, что ему сейчас что-то срочно потребовалось от Стаса.

— С собой, — обронил он, сдерживая гнев.

— Тогда выручай! Бери и пошли со мной.

— Куда?

— Золото мыть!

— У вас драга[23]работает, — умышленно односложно, без всякого выражения проговорил он. — А я уволен.

Гусь захлопал крыльями и загоготал:

— Рассоха, будь человеком! Ну, я погорячился… Начальство летит! А вы… а ты тут как на пляже. Обнажились и загораете! Я с вертолета видел!.. Хочешь, так еще сто лет работай! Я же тебя не гнал… В общем, хватай лоток и вперед, на мины. Промывку запустить не могут эти охламоны! Все нас торопили, а сами!.. Будем картину изображать, для телевидения. Лотками намоем и на коврики насыплем. А то хотели уж бронзы напилить и опилок насыпать. Надо же сделать вид!.. Ну, а что иначе? Второй раз первый секретарь обкома не полетит и корреспондентов не привезет. Знаешь, сколько сил было приложено, чтоб его заманить? Короче, у нас в запасе три часа! А твоя уважаемая… наша уважаемая практикантка пока… будет поддерживать огонь. Чтоб не погас, как и положено…

Последние слова были с намеком, но у Рассохина шевельнулась в груди предательская надежда, напрочь затмившая интуицию и предчувствие. Он ничего Гузю и ответить не успел, а как-то враз все ему простил, даже легкое заигрывание с отроковицей.

— Иди, — подвигла Женя, глядя преданно. — И возвращайся скорее.

Он прочитывал в ее словах совсем другое и воспринимал ее зовущее обещание как естественное, ожидаемое, неотвратимое и одновременно щемящее и грустное, ибо грядущая ночь должна была стать прощальной. Но если он пойдет, то Гузь, конечно же, выбросит заявление и оставит в отряде.

— Иди, Стас, — подстегнула его надежды отроковица. — Я никого не боюсь, это шутка…