Вражда, надежда и любовь,

Играла жизнь, кипела кровь, —

Теперь, как в доме опустелом,

Все в нем и тихо и темно;

Замолкло навсегда оно.

Закрыты ставни, окны мелом

Забелены. Хозяйки нет.

А где, бог весть. Пропал и след»[13].

Или описание губернского бала у Гоголя в «Мертвых душах», которое и вовсе выглядит как ироническая реминисценция, своего рода оммаж мастеру сложных сравнений:

«Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами там и там, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета, когда старая ключница рубит и делит его на сверкающие обломки перед открытым окном; дети все глядят, собравшись вокруг, следя любопытно за движениями жестких рук ее, подымающих молот, а воздушные эскадроны мух, поднятые легким воздухом, влетают смело, как полные хозяева, и, пользуясь подслеповатостью старухи и солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают лакомые куски, где вразбитную, где густыми кучами».

«Илиада» более двух с половиной тысячелетий назад дала золотой стандарт эпического повествования: нелинейность сюжетной конструкции, важная роль художественных описаний и внимание к деталям, выразительность характеров персонажей, подчеркнутая живой яркостью речи, и главное — возможность различных интерпретаций основного конфликта и объективная отстраненность рассказчика, при которой автор не дает прямых личных оценок, но предоставляет это делать читателям. Этим объясняется та удивительная современность, которую мы не раз отмечали: устаревает лишь внешняя форма, но классические принципы повествования вечны.

Архаичная форма перевода Гнедича тоже может доставить немало радости тем, кто даст себе небольшой читательский труд: вы долго еще будете говорить в ритме гекзаметра, делать комплименты «лилейнораменным» и «лепокудрым» коллегам, а если вдруг доведется ругаться, то использовать вместо обсценной лексики «человек псообразный», «винопийца с сердцем еленя» или «бесстыдная псица».

…Ахилл не пережил троянской войны. Как и было начертано Роком, ему не суждено было взять Трою: меткий Парис угодил ему отравленной стрелой в уязвимую пятку, и Ахилл пал среди битвы; его тело и знаменитый доспех с трудом спасли от троянцев Одиссей и Аякс Теламонид. О его посмертной судьбе есть несколько версий: может быть, как и все смертные, он оказался на полях асфоделей в царстве Аида — там, кстати, его повстречал Одиссей во время своих скитаний. Арктин Милетский в «Эфиопиде» утверждает, что Фетида унесла сына из пламени погребального костра и скрыла от смертных на острове Левка, что в Черном море близ устья Дуная. Сейчас этот крошечный черноморский островок широко известен под названием Змеиный, а в античности он был чем-то наподобие Авалона у древних кельтов. Я же полагаю, и не без оснований, что после смерти Ахилл попал не в подземное царство Аида, но в место, в чем-то с ним схожее: если окажетесь в Петербурге, рядом с Адмиралтейством, то посмотрите наверх — оттуда, с аттики центральной башни, мраморный Ахиллес смотрит на всех сверху вниз…

Путешествие Одиссея. 1632–1633 гг. Художник: Теодор ван Тульден

Как бы то ни было, его земной путь завершился под Троей. О судьбах других героев мы узнаем из разных мифологических и литературных источников, самым известным из которых является гомеровская

Одиссея

 «Троянская война окончена.

Кто победил — не помню.

Должно быть, греки: столько мертвецов

вне дома бросить могут только греки…

И все-таки ведущая домой

дорога оказалась слишком длинной,

как будто Посейдон, пока мы там

теряли время, растянул пространство.

Мне неизвестно, где я нахожусь,

что предо мной. Какой-то грязный остров,

кусты, постройки, хрюканье свиней,

заросший сад, какая-то царица,

трава да камни…»[14].

В мире сегодняшней популярной культуры, где, стремясь упорядочить дурное изобилие художественных продуктов, любят объединять их в циклы и серии, «Одиссею» назвали бы продолжением «Илиады», вторым сезоном или вовсе — спин-офф о приключениях одного из героев. Античность не знала ни сериалов, ни продолжений, но по каким-то причинам «Одиссея» всегда оставалась вторичной по отношению к «Илиаде». Безусловно, она воспринималась как великая эпическая поэма, аэды читали ее на общественных праздниках, в школах дети, обучаясь грамоте, переписывали стихи из «Одиссеи» на глиняные таблички, но все же она была и сейчас остается произведением, упоминаемым исключительно после союза «и».

После того, как в 1488 году во Флоренции впервые издали инкунабулы[15] «Илиады» и «Одиссеи», эпические поэмы Гомера получили новую жизнь и активно интегрировались в бурный литературный процесс Ренессанса. «Одиссея» в не меньшей, а возможно, даже в большей степени, чем «Илиада», послужила источником вдохновения и ярких образов для европейской культуры: циклопы и лотофаги, Пенелопа с ее навязчивыми женихами, Сцилла и Харибда, и превратившая моряков в стадо свиней Цирцея, наконец, и сам Одиссей (рим. Улисс), ставший вечным символом героя-скитальца, чьи странствия легли в основу сюжета знаменитого модернистского эпоса «Улисс» Джеймса Джойса — каждый знает или слышал хотя бы о чем-то из перечисленного.

Цирцея и спутники Улисса (Одиссея). XVI в. Офорт по Пармиджанино (Джироламо Франческо Мария Маццола) (1503–1540)

По форме «Одиссея» не отличается от «Илиады»: здесь тот же размашистый шестистопный дактиль или гекзаметр, та же эпическая подробность, те же повторы, сопровождающие каждое действие боги, постоянные эпитеты и богатая метафоричность. Впрочем, внимательный русскоязычный читатель все же почувствует разницу. Классический перевод «Одиссеи» на русский язык исполнил Василий Андреевич Жуковский; его поэтическое переложение увидело свет в 1849 году, на двадцать лет позже «Илиады» в переводе Гнедича. Яркий поэтический дар и масштаб творческой личности Жуковского, одного из самых известных русских поэтов «золотого века» отечественной литературы, несравнимы со скромными достижениями Гнедича, который вошел в историю почти исключительно как переводчик. Однако работа Жуковского над переложением гомеровского эпоса была воспринята многими современниками довольно сдержанно: критики отмечали, что, несмотря на поэтическую безупречность формы, его «Одиссея» в большей степени авторская интерпретация, нежели аутентичный источнику перевод. Собственно, и сам Жуковский не скрывал своего намерения не только представить публике свой перевод «Одиссеи», но впоследствии и улучшить «Илиаду» Гнедича, избавив ее от некоторых, по его мнению, неудачных фрагментов. Состоявшийся, самобытный поэт, самый значительный из русских романтиков, Жуковский воспринимал мир Гомера через призму собственного творческого видения, и живая яркая сочность, которую лишь подчеркивали архаические конструкции Гнедича, сменилась в его переводе пасторальной мягкостью слога, более приличествующего для передачи «беспрестанной идиллии» и «несказанной прелести», которые так