Конечно, и в княжьем тереме был у меня свой угол, но мне не хотелось рассиживаться, да и лишний раз попадаться князю на глаза, признаться, было боязно. Чего его гневить? Лучше воспользуюсь «Соколом», быстро соберусь и двинусь в путь.

Хозяин натопил для меня мыльню, приготовил и горшочек с душистым мягким мылом, полотенца и щётки. Я долго смывал с кожи грязь – наверное, даже дольше, чем требовалось, но никак не мог заставить себя остановиться. Мои волосы, избавившись от пыли и жира, снова стали медными и мягкими. Я немного подровнял их и подрезал покороче бороду, но совсем сбривать не стал: когда бреюсь, становится видна родинка у меня слева под нижней губой, а она делает моё лицо более нежным, даже чуть похожим на девичье, а мне это совсем не по душе.

Арокос принёс мне чистую одежду и новые лёгкие сапоги из мягкой кожи, а оружие я пошёл выбирать сам. У мегя уже было несколько ножей, но я всегда предпочитал звёздочки, они метче летят в цель, если я каждую своими пальцами согрею, прежде чем приютить в котомке. Я долго гладил блестящую древесину новенького лука, но не стал его брать. Красивый, но на стрелы я редко надеюсь. Всегда кажется, что нож грубее, но как-то понятнее и надёжнее легкокрылых стрел, будто натасканный пёс против плутовки-лисицы. К тому же у меня свой есть, короткий и лёгкий. Сабли в нарядных ножнах меня тоже не прельщали, и я заткнул за пояс только широкий кривой кинжал, простой и скромный, у меня был похожий когда-то, да обронил в болоте.

Закончив с одеждой и оружием, я спустился в общий зал, и Арокос уговаривал меня остаться на обед, обещал фазанье жаркое с молодой картошкой, пироги с тыквой и солёную рыбу, но я отказался, попросил только собрать что-нибудь с собой в дорогу. Арокос и этому обрадовался, засуетился, побежал на кухню, крича на ходу кухаркам. Славное место всё-таки этот «Золотой сокол».

Котомка вышла увесистой, но Арокос уверял, что не положил туда ничего, что могло бы показаться лишним. Я не стал спорить, просто поблагодарил трактирщика, сунул ему в руку несколько монет и закинул мешок за плечо, решив про себя, что раздам попрошайкам то, что не пригодится или останется.

Едва я шагнул за дверь «Золотого сокола», кто-то схватил меня за предплечье. За короткий миг я успел возмутиться, разозлиться и даже вытянуть нож, чтобы пригрозить наглецу, но вовремя остановился, разглядев того, кто меня потревожил. Меня держал стройный юноша, одетый скромно и неприметно, на поясе у него не было никакого оружия, да что там, даже мешка или фляги не висело, а плечи и голову укрывала зелёная накидка с капюшоном. Его лицо можно было назвать болезненно-сероватым, но я сразу понял, что таковым оно кажется из-за яркой зелени накидки – на самом деле его кожа именно такого оттенка, как у лесового, отчаянно пытающегося принять как можно более правдоподобный человеческий облик. Я узнал его, как узнают давнего знакомца, даже если он сострижёт волосы, отрастит бороду и облачится в непривычный наряд. Узнал по чему-то невидимому, что окружает каждого лесового и не слишком юного лешачонка, и на что мой соколий камень указывает, едва заметно дрогнув. Это как запах, что помогает псам различать друг друга.

– Ольшайка! – удивился я и крепко пожал лешачонку руку. Он сжал мою в ответ, и на миг человеческие глаза стали сплошь янтарными и горящими – не крепко ещё научен облик держать, но старается, это заметно.

– Тебя, говорят, Кречетом звать? – шутливо произнёс он. Какой-то мужчина, выйдя из «Золотого сокола», обернулся на нас с почти неприличным любопытством.

– Ну, меня, – ухмыльнулся я. – Что такое? Отец прислал?

Лицо Ольшайки стало зеленее, капюшон приподнялся и тут же опустился обратно – наверное, проступали привычные оленьи рожки, но он сумел их сдержать.

– О знахаре слышал. Отец велел тут же тебе доложить.

Я насторожился, как волк, почуявший кровь.

– Говори!

Ольшайка снова мигнул янтарными глазами, да так и оставил их горящими, как огоньки. Я оттащил его за угол, чтобы не привлекать любопытный люд.

– Слышал, его видели в Средимирном, недалеко от Коростельца.

– Давно?

– Пару дней как.

– Кто тебе сказал?

– Пустельгу видал.

Я похлопал Ольшайку по плечу, не зная, радоваться мне или злиться. Страстогор хотел держать в тайне хворь княжича: не нужно посвящать в подобное других соколов, не то они разнесут весть своим князьям, и тогда все узнают, что единственный наследник Холмолесского княжества тяжело болен. Раз Ольшайка спросил Пустельгу, соколицу Средимирного княжества, то мог и проболтаться, что это я знахаря ищу. Я сплюнул на землю и растёр плевок по пыли.

– Хорошо. Спасибо. Мчу туда.

– Да не говорил я Пустельге о тебе, – насупился Ольшайка. Я выдохнул. – Отец велел в тайне держать, я и держу. Заодно к Перливе заскочить не забудь, белки наши у него.

– Заскочу, – заверил я. – Вернутся ваши белки, все до единой. Спасибо, Ольшайка. Отцу благодарность передавай.

Я снова быстро пожал лешачонку руку и сорвался с места, как ошпаренный. Нельзя мешкать, нужно обыскать всё вокруг Коростельца, но найти-таки знахаря знахарей. Жалея, что не умею перемещаться быстро, как нечистецы, я помчался обратно на княжий двор, за Рудо.

Мне хотелось верить – пёс не затаит обиду на меня за то, что срываю его с места, не дав толком отдохнуть. Бывало ведь и такое: нахохлится, опустит хвост и воротит морду, будто ни видеть, ни слышать меня не хочет. И чтобы помириться, приходилось покупать ему медовые соты и десяток цесарочьих яиц, а то ещё и целикового лосося в придачу. Я даже подумывал о том, чтобы взять коня вместо монфа, но, как всегда, отбросил эту мысль: если не возьму Рудо с собой, точно обидится.

От трактира до псарни я добежал за пару минут, радуясь, что ноги у меня быстрые, сапоги лёгкие, а мешок пусть и полон снеди, но не давит на плечи лишней тяжестью. Прохожие уступали мне дорогу, и даже один из ленивых котов, которых любила подкармливать Игнеда, вскочил и поспешил убраться с пути оголтелого сокола.

У ворот псарни кто-то стоял, чего-то поджидая. Сперва я не поверил своим глазам, подумал, что разум обманывает меня, рисует неверные образы. Слишком часто за последние дни я встречался с зеленокожими нечистецами, вот и мерещится, зыбится колдовским мороком перед глазами… Я пробежал мимо, толкнул ворота псарни, но тут меня окликнули по имени, и я понял, что никакой это не морок, а чистая явь. Медленно обернувшись, я смерил его взглядом: ну да, он и есть, такой же точно, каким я его и оставил, только откуда-то стащил чистую рубаху и штаны, обулся даже. На миг я почти решил, что развернусь снова и сделаю вид, что не заметил его и не знаю даже, но что-то дёрнуло за язык.

– Здравствуй, Огарёк, – вздохнул я.

Он нахально ухмыльнулся, и я с трудом удержался, чтобы не отвесить ему подзатыльник. Огарёк стоял, прислонившись плечом к бревенчатой стене, и было заметно, что он не решался переносить вес на левую ногу, зато на бодрости его духа полученное увечье вроде бы не отразилось. Я разозлился: где псарь? Почему пустил постороннего? Один из волкодавов Страстогора зарычал и зашёлся свирепым лаем, почуяв чужака. Скоро и остальные псы со злобной радостью подхватили клич, и половина двора потонула в пёсьем гвалте. Я выругался, схватил Огарька за плечо и выволок подальше от псарни, завёл за кузницу, в тёмный укромный уголок, где никто не увидит, как сокол беседует со странным чужим пареньком.