другое дело. Мавританец останавливался у неё иногда и неизменно один. И уже это одиночество, словно обволакивавшее его угрюмой пеленой, чем-то привлекло Таонгу. Он никогда не говорил точно, чем занимается, но сложить два и два оказалось нетрудно.

То, что Салах муташаррид, её не смущало – она и не таких навидалась. Пила кофе и делила постель с «отцами города», слушала разговоры о поставках ката и гашиша, видела и тех, кто управлял отрядами мелких рэкетиров в Марсале и округе. Таонга не пренебрегала никакими знакомствами – никогда не знаешь, когда и какое может пригодиться.

Но Салах был другим. Таонга не привыкла копаться в своих чувствах и искать для них правильные слова. Но это ощущение «другости», исходившее от него, волновало и раздражало её в равной степени. И ещё в его первое посещение пансиона она решила, что мавританец должен разделить с ней постель.

Не то чтобы это оказалось так уж сложно – он с готовностью взял то, что она ему предложила, всё так же молча, мрачно и спокойно. Таонга не знала, изменила ли та ночь что-то в жизни Салаха, но в её – изменила совершенно определенно.

Она никогда не оставалась без мужского внимания, даже сейчас, когда её зрелое, раздавшееся тело уже не помещалось в купленную пять лет назад одежду. Не впервой ей было и делить постель со своими постояльцами. Да только в этот раз было по-другому. Она это поняла, когда Салах появился в её пансионе опять. А потом опять. И вот уже как-то получалось само собой, что она, сидя в его постели голая, кивает, сжимает в руках стаканчик с крошечной порцией чая по-мавритански, а он ей о чем-то говорит.

Говорил Салах странно – словно одновременно обращался и к ней, и к кому-то, кто незримо стоял рядом, но был виден только ему. И такая манера в равной степени завораживала и злила Таонгу.

Не то чтобы она так уж много вынесла из их бесед – они и не были лёгкими, ведь её арабский несмотря на многолетние усилия по-прежнему оставался не вполне уверенным, а по-итальянски Салах говорил плохо и неохотно. И тем не менее, кое-что понять получилось.

Да, он муташаррид – один из тех, кто пересекает границы нового мира здесь и там и привозит то, что везде запрещено, и от того настолько притягательно. Салах не говорил ей об этом прямо, но уже из географии его скитаний, которая медленно обрисовывалась разговорами, это следовало со всей очевидностью. Такие люди таскали с собой разное, но чаще всего диски с запретным. И Таонга иногда спрашивала себя, что на них?

А потом была та история, когда она ввязалась в дело в порту по совету дурака Стефано и чуть не потеряла всё – от пансиона до свободы. Салах вовремя оказался рядом и всё так же молча помог. Она не знала, выпуталась бы сама, но в ту ночь, когда они нашли каморку на окраине порта, любила его так, как никогда, со всей африканской страстью и опытом зрелой женщины.

Кто же знал, что с тех пор у неё перед ним долг? И что он попросит его вернуть?

– Это Замиль, это Джайда, – равнодушно представил он ей их, – одна большая комната или маленькие, неважно. Но без регистрации.

Молча, словно ощущая в глотке какой-то ком, который никак не получалось сглотнуть, Таонга переводила глаза с одной девушки на другую. Первая была беломазой – не как старые жительницы Острова, которых не всегда можно было отличить от магрибок, а как те, настоящие белые. Это ощущалось в её чертах, разрезе глаз, изгибе шеи – она была такой, какой сама Таонга в детстве мечтала стать. И смотрела эта Замиль на неё с враждебным недоверием, словно возвращая её собственный взгляд. Вторая, названная Джайдой, была африканкой, и густая чернь её кожи словно подчёркивала глубину безупречной формы глаз. В другое время сердце Таонги бы потеплело, как бывало всегда, когда она видела других дочерей Африки, пробивавших свой тяжёлый путь в чуждом им мире других расцветок. Но сейчас, глядя на её свежую, дерзкую красоту, на молодые изгибы её тела, угадывавшиеся даже под магрибским платьем, она чувствовала желчную, разъедающую волю зависть. Вот, значит, как, Салах…

– Алейкум-ис-салам, – проскрипела она сразу всем, и, молча развернувшись, двинулась по коридору, чтобы показать комнату.

И теперь она сидела у себя, рассеянно крутя в руках серебристую зажигалку. Салах не просто хочет поселиться – ему нужно поселение без регистрации. Ни он, ни эти две его кобылицы не должны быть помечены ни в её журнале, ни в той форме, которую она каждый четверг заполняет на страничке муниципии. Что ж, клиенты, которые хотят остановиться у неё без ведома всевидящего ока Зеркала, у неё, опять же, не впервой. Тем более естественно, что этого хочет человек с ремеслом Салаха.

Но почему две эти женщины? Сразу две?

Таонга вздохнула и прищурила свои густо подведённые синим глаза. Иногда у неё было чувство, что что-то пойдёт не так – просто чувство, не опиравшееся ни на какие умозаключения. Но она доверяла этому чувству. И чаще всего это доверие оправдывалось. В конце концов, она истинная дочь Африки. И кто знает, кем были её предки, пока в их джунгли не принесло белых миссионеров с их байками? Может быть, потомственными колдунами?

Таонга ещё немного посидела, затем её губы раздвинула хитрая улыбка. Что ж, она не муташаррид, не пересекает границы и не везёт контрабанду, но тоже кое-чему научилась за эти годы. Подцепив ногтем небольшой рычажок в основании ящичка на маленьком прикроватном столике, она нажала на него, потом дёрнула на себя. Ящик медленно отъехал, и Таонга наклонилась. Там лежал круглый дисковый аккумулятор для наладонника, два крошечных кружочка – диски памяти, пластинка с переключателем в одной стороне и то, что она искала. Небольшая мембрана в чёрной пластиковой петле, от которой отходило два шнурка.

Когда же она пользовалась этим в прошлый раз? Года два назад, вроде бы? Тогда вроде бы работало.

Подхватив микрофон двумя пухлыми пальцами, женщина поднялась и в несколько торопливых шагов покинула комнату. Время узнать, что за птичек привёз с собой Салах и