знамёнами Махди поселились подальше от моря, заняв прежние Нуччио и Адоллорату. Там выросли дома в тунисском стиле пополам с блочными картонками для рабочих, там торопливо подпёрли небо минаретами и разбили рынок, где продавался чистый халяль. Стефано не ходил туда, к счастью, и нужды не было. Там «мадина»[8] – их город, там мерзкое новое время и знамёна Государства Закона из окон. Но возле порта Марсала – это всё ещё Марсала.

По пути иногда попадались знакомые. До Войны ему казалось, что он знал если не весь город, то большую его часть. Сейчас, конечно, не так, но знакомые всё ещё встречаются. Постаревшие и с вечным выражением растерянности и робости на лицах, как то свойственно «старым людям», которых просто терпят в их собственном городе, которых…

Кремовая стена слащавого оттенка и аляповатые пальмы, намалёванные на входе – пансион «Аль Мусафир»… Арабские загогулины там, где он ещё помнил вывеску по-итальянски.

Стефано икнул и поморщился – всё-таки не стоило пить два кофе, толком не позавтракав – и протянул руку к звонку. Но, едва он успел к нему прикоснуться, как дверь открылась, и на пороге появилась чернокожая девушка в светло-зелёном платье тунисского покроя. Она едва не натолкнулась на него, вскрикнула от неожиданности и замерла с округлившимся буквой «о» ртом.

Стефано тоже дёрнулся и сдержал ругательство. Девушка стояла перед ним секунду-другую, и что-то в её лице неуловимо смутило его, как будто было неправильным. Потом она сдавленно пискнула что-то по-арабски и отступила назад и в сторону, давая ему пройти. Стефано шагнул, едва не задев её плечом, и, не удержавшись, бросил на неё ещё один взгляд. Девушка не потупила глаза, как он ожидал, но тоже посмотрела на него, а потом улыбнулась. И тут он понял, что с ней не так. Лицо девушки было скульптурно, безупречно красиво красотой древней маски. И её глубокие глаза, неотрывно следившие за ним, словно подчёркивали точёную симметрию скул и рта.

– Салам алейкум, – произнесла вдруг незнакомка высоким, мелодичным голосом, и Стефано, продолжая на неё смотреть, ответил:

– Алейкум ис-салам, – всё так же продолжая ощупывать её глазами и с некоторым смущением ощутив, как кровь прилила к его паху.

– Кто там, Джайда? – услышал он возглас из глубины коридора. – С кем ты говоришь?

***

Сегодня опять пил утренний кофе в той маленькой кофейне на улице Лунгомаре Медитеррано, из которой виден почти весь порт. Здесь бывает удивительно хорошо в это время – солнце ещё не прожаривает Марсалу так, словно готовит здесь человеческий машви[9], люди не раздражены от зноя и работы. Его здесь, конечно, все знают, но не как роиса их городка, а просто как постоянного клиента, человека, который, как и полагается жителю Острова, пришёл выпить обжигающе крепкого эспрессо перед тем, как начать свой нелёгкий рабочий день.

Рядом с ним так же пьёт свой кофе портовый народ: рыбаки, закупщики рыбы, продавцы горючего и запчастей для катеров. Они говорят и шутят, кто на арабском, кто по-итальянски, и вообще не смущаются тем, что сидят за соседними столиками. Там, в Мадине – и он это знал – с этим куда строже. В большинстве мест «старым людям» нужно есть и пить в отдельных залах и даже пользоваться отдельными уборными. Но Аллах свидетель, не было бы ничего глупее, чем применять эту систему и в Марсале, по крайней мере, в крошечных кафешках и забегаловках на четыре столика, для людей, выросших на улицах небольшого городка и знающих друг друга как облупленных.

И его они знают, конечно, не хуже – человека, который, выпив свой кофе и закусив галетой, пойдёт пешочком до мажлис-аль-мадина и будет весь день разбирать очень большие дела их маленького городка.

А потом – спокойный семейный вечер и ужин по-тунисски, который так хорошо готовит его жена.

Вот только чего опять хотела от него вчера вечером Таонга?

Глава шестая

Она нахмурилась и ещё раз нажала на запись. Cazzo, до чего же трудно бывает иногда понимать арабский. Хорошо хоть Салах говорил не на хассания, тогда вообще было бы безнадёжно.

Нет, таки не послышалось. Салах с этой белой сучкой говорил о Газавате. Они явно боялись, оба, но женщина, понятно, больше. Что-то должно случиться – здесь запись фонила, и Таонга не могла понять, что именно. Надо бежать – это-то она расслышала хорошо. И дальше – про катер.

Она клацнула по иконке паузы и откинулась в кресле, хмурясь. Её лицо с подведёнными фиолетовым глазами и собиравшимися домиком бровями приобретало в такие минуты комичную серьёзность, хотя она сама об этом не подозревала.

Во что Салах ввязался? Во что ввязывается она сама? Нет, она понимала и раньше, что Салах живёт на грани закона, а иногда и за этой гранью (как и не самая малая часть населения Острова). Но таскать диски с непотребными фильмами и запрещёнными книгами, да даже торговать катом – это одно. Путаться с людьми, которые грезят Газаватом – совсем другое. И пахнет от этой истории дурно.

В волнении и задумчивости Таонга подскрёбывала окрашенными в малиновый цвет ногтями гладкий корпус наладонника. Но вдруг, решившись, открыла его и отстучала по экрану имя.

Её лицо оставалось всё таким же мрачным и задумчивым, когда в динамиках прозвучал мужской голос, и она, растянув губы в фальшивой гримасе, сладким голосом проговорила по-арабски:

– Салам алейкум, Фаик! Как же я рада слышать тебя снова! Вчера не получилось дозвониться!

Это была неправда. Но неправдой была большая часть того, что Таонга говорила в таких случаях – большим людям их