— Доброе утро, мистер Крэкнелл, — произнес Уилл, которого появление старика, похоже, ничуть не удивило, — доброе утро всем собравшимся. «Обрадовался я, когда мне сказали: “Пойдем в дом Господень”».[30] Усаживайтесь поудобнее, мистер Крэкнелл. Мы начнем со сто второго псалма — я знаю, вы его любите. Нам не хватало вас и вашего голоса.

Уилл взошел на кафедру и закрыл дверцу:

— Давайте встанем.

Крэкнелл нахмурился, ему не хотелось вставать и подпевать, но у него и правда был приятный тенор, который нравился прихожанам, да и мелодия брала его за душу. Раз уж он все равно нарушил клятву, что ноги его не будет в храме в знак протеста против воли Господа, то можно пойти до конца. Потеряв несколько дней назад Гога (бедная коза на боку, закатив в ужасе желтые глаза-щелочки; такой он ее и нашел, причем на теле страдалицы не было ни царапины), Крэкнелл дал новый зарок. Он верил, что напасть — не досужая болтовня и не обман зрения, а чудовище из плоти и крови, которое каждую ночь подкрадывается все ближе к деревне. Вот только утром Бэнкс сообщил ему, что видел, как под водой у самой поверхности скользила черная тень, а вчера в Сент-Осайте средь бела дня утонул мальчишка. Крэкнелл понятия не имел, за какие такие грехи Господь решил покарать их деревеньку, но в том, что это Божья кара, ничуть не сомневался; и если его преподобие не намерен призвать грешников к покаянию, то он это сделает сам.

К счастью для преподобного Рэнсома, Крэкнелл выбрал место, куда падало солнце, и от весенней жары старика так разморило в двух пальто, что вскоре он задремал, прерывая молитвы храпом и бормотанием.

Из своего темного угла Кора наблюдала, как прихожане склоняли головы во время молитвы и вставали, чтобы спеть псалом, с улыбкой глядела на малышей, которые, опершись на мамино плечо, тянули ручки к сидевшим позади детям, следила, как менялся голос преподобного, когда от молитвы переходили к песнопениям. Возле нее на стене висела обшарпанная табличка с надписью: «Дэвид Бейли Томпсон, певчий, 1868–1871, мир его праху». Забавно, подумала Кора, это годы жизни или он три года пел в церковном хоре? Паркет в церкви был уложен елочкой, светлое дерево блестело, а у ангелов на витражах были крылья точь-в-точь как у соек. Второй псалом растрогал Кору: то ли мелодия, то ли знакомые с детства строки коснулись раны, которая, как она полагала, давным-давно зарубцевалась, и она расплакалась. Носового платка у нее не было, потому что она никогда не брала их с собой; какой-то малыш с удивлением увидел ее слезы, ткнул маму локотком, та оглянулась, ничего не заметила и отвернулась. Слезы лились не переставая, а вытереть их было нечем, кроме волос. Преподобный с кафедры увидел, что Кора плачет, прерывисто вздыхает, стараясь подавить рыдания, и прячет лицо. Он взглянул ей прямо в глаза так, как прежде никто и никогда на нее не смотрел. Во взгляде Уилла не было ни удивления, ни насмешки, ни недоумения, как не было в нем ни высокомерия, ни злости. Наверно, так он смотрел бы на Джеймса или Джоанну, если бы те рыдали, — и все же не совсем так, поскольку ее он считал равной. Он быстро отвернулся — из деликатности и потому что музыка затихла. Прятать слезы было поздно, и Кора дала им волю.

К концу службы она приободрилась и даже смогла посмеяться над собой и влажными пятнами на своем платье. Кора продолжала сидеть, пока Уилла не обступили у дверей дети и прихожане. Она не стеснялась слез, но не хотела, чтобы ее утешали, и ждала, пока все разойдутся; тогда она вернется к Марте, к привычным блокнотам и аммонитам, ни разу не заставившим ее плакать. Наконец она решила, что уже можно идти, встала со скамьи, скользнула в темный проход и наткнулась на Крэкнелла. Тот явно поджидал ее в этом дурацком пальто с меховым воротником.

— Ну надо же, — осклабился старик, довольный тем, что ее напугал, — да у нас гости, как я погляжу. И что же вы тут делаете в этаких-то зеленых ботинках?

— Я хоть и гостья, — ответила Кора, — зато не опоздала на службу! И кстати, ботинки у меня коричневые.

— Ваша правда, — согласился Крэкнелл, — ваша правда. — Он щелчком сбил с рукава уховертку. — Вы, поди, слышали обо мне? Мы с его преподобием большие друзья, и я нашей дружбой дорожу. У меня, кроме нее, почти ничего и не осталось.

Крэкнелл протянул Коре руку и представился.

— Как же, мистер Крэкнелл, конечно, я о вас слышала! — воскликнула Кора. — Примите мои соболезнования в связи с вашей потерей: кажется, у вас умерла овца?

— Овца, говорите? Овца! — рассмеялся Крэкнелл, огляделся, словно хотел сказать: нет, ну вы слышали? Что за глупость! Но никто, кроме ангелов с крыльями соек, на них не смотрел, и Крэкнелл крикнул им: «Овца!» — и снова расхохотался. Потом осекся, словно что-то вспомнил, подался к Коре, схватил ее за локти и зашептал, так что она инстинктивно придвинулась ближе, чтобы расслышать его слова: — Значит, вам рассказывали? Вам обо всем рассказывали, а вы внимательно слушали? О том, кто выходит из Блэкуотера под луной, а с некоторых пор и средь бела дня, потому что, когда в Сент-Осайте утонул мальчишка, стоял полдень и на небе не было ни облачка! Вам обо всем рассказали, а может, вы и сами его видели, или слышали, или чуяли: этим запахом пропиталось мое пальто, да и вы сами наверняка… — Крэкнелл придвинулся ближе и оттеснил Кору в тень; изо рта у него несло гнилой рыбой. — По лицу вижу, что все вы знаете, неужто не боитесь? Вы о нем мечтаете, прислушиваетесь, не покажется ли, ждете его, надеетесь…

Сам того не зная, старик угадал. Он наклонился к Коре так близко, что его губы почти касались ее губ, и забормотал певуче:

— Грех это, грех! Суд Божий близок, от него не скрыться, а вам только того и надо — что, угадал? — вы только и ждете, вы его ни капельки не боитесь — поди, думаете: да пусть он хоть сейчас заползет на порог, пока мы тут молимся?

Тени сгустились, повеяло холодом, где-то совсем рядом раздался голос преподобного Рэнсома; Кора поискала его глазами, но не нашла. Крэкнелл навис над ней, загораживая обзор, и бубнил: «Неееет, он-то его не видит, он-то его не чувствует, он не сможет помочь, — нечего, нечего оглядываться, тут добра не жди».

— Да отпустите же меня! — Кора коснулась шрама на ключице и вспомнила, что сказала Уиллу, когда они вдвоем сидели на скамье: «Я знаю, каково наказание, я сумею его вынести». Неужели она сама искала наказания? Майкл был к ней жесток, так, быть может, теперь она ждет того же от других? Что, если он настолько долго ее мучил и унижал, что бесповоротно испортил и исковеркал? А может, она действительно продала душу и теперь расплачивается за это? — Пустите меня!

Кора схватилась за скамью, чтобы не упасть, та была мокрая, рука скользнула по скамье, и Кора упала на Крэкнелла. Пальто его было жирным на ощупь и воняло устрицами и солью. Крэкнелл тоже пошатнулся и поднял руки, чтобы удержать равновесие, длинное пальто его распахнулось, обнаружив черную засаленную кожаную подкладку, которая хлопала, точно крылья.

— Отпустите меня! — в третий раз крикнула Кора.

Дверь отворилась, осветив темный угол храма. На пороге стояла Джоанна, а рядом Марта.