Плотно сжав губы, Умник смотрел на Веру. Ей тоже снился сон, который она сейчас звонким голоском пела всему залу. В этом чудесном сне вокруг нее скакал принц на серебряном коне, а она, не веря своему счастью, смотрела на него сверху вниз, сжав маленькие кулачки на белой шелковой груди, как раз над этими нежными бугорками, от которых у Умника перехватывало дыхание. Принц скакал все быстрее и быстрее, серебряный конь сверкал и вздымался на дыбы, торопя принца, сверкала золотая сбруя, сверкали золотая корона и белоснежная принцева улыбка, сверкали и развевались его драгоценные одежды, и вот он уже нагнулся и протянул свою царственную руку, чтобы подхватить Веру и навсегда увезти ее с собой во дворец, – как тут Вера очнулась. Еще ослепленная монаршим блеском, она моргала, озиралась и недоуменно смотрела в зал, привыкая к обычному миру, как вдруг ее глаза вспыхнули восторженным блеском, а нежнейший, как колокольчик, голосок уже воспевал залу два хрустальных башмачка, что остались стоять на окне ее спаленки. Створка окна, в котором исчез принц, все стучала о подоконник, и колыхалась на ветру хвостиком волшебного сна девственно-белая занавеска. Чудо свершилось, сказка таки стала былью.

Пока в воздухе замирал ее голос, Умник с ужасом видел, как маленькая Вера своими сияющими глазами, невинными бугорками под шелковой блузкой, острыми коленками и серебряным голоском, ни о чем не подозревая, безжалостно крушит и ломает всю его диалектику, сметает хрупким телом весь его правильный и точный мир, где они уже так славно успели разместиться рядом, и летит в непонятные, бесформульные пространства, а он несется за ней сломя голову неведомо куда, неведомо зачем.

В это же время в этом же зале, сидя на третьем ряду рядом с математичкой Рудневой, Юра Симм с тоской думал о подвале, куда его сегодня зазывал Леша Коломийцев. Тот обещал привести туда каких-то девок. Юра немного оживился, когда на сцену выбежала гимнастка из 8 «А» в лиловом нейлоновом купальнике. Пока она, размахивая красной лентой и голыми белыми ногами, кружилась и прыгала по сцене, он все старался вычислить, есть ли у нее под купальником трусы. Приплюснутая тугим трико гимнасткина грудь интересовала его сейчас почему-то меньше. Иногда он косился на Рудневу, которая с одобрением качала головой в такт музыке, и представлял себе эту старую корову в таком же бледно-лиловом купальнике и с лентой в руке.

Нет, кажется, все-таки нет, во всяком случае, из-под лилового ничего не торчало. По рельефу же тела не угадаешь. Слишком плотная ткань. Теперь он уже жалел, что не сел на первый ряд, где у него был бы оптимальный обзор задницы гимнастки. Но там сидел Петров.

Интересно, а Коломийцев бы разгадал? Жалко, что вход ему сюда был заказан. На лифчики у Коломийцева был глаз-алмаз, а вот на трусы можно было бы и поспорить на десять сигарет. Как будто прочитав его мысли, к нему вдруг повернула голову Руднева. Только он раздвинул губы, как увидел, что та с блаженной улыбкой смотрит куда-то сквозь него влажным туманным взглядом. Вспоминает, наверно, свою боевую комсомольскую юность, подумал Симм, когда маршировала на парадах славной родины, поднимая на девяносто градусов ноги в белых носках и теннисках. Или застывала в пирамиде на чьей-нибудь ляжке или плече с задранной вверх ногой, в коротких физкультурных штанах, а может, даже и в шаловливой белой юбочке. Юра улыбнулся старой корове, и Руднева опять уперлась взглядом на сцену.

После гимнастки началась мутотень про советский паспорт. Стогова, конечно, кто еще. Великая чтица английской школы. Хорошо хоть, что грудь у нее была здоровая, как у настоящей бабы, хоть какое-то развлечение. Юра вспомнил, что еще год назад Стогова была, как все девчонки, а после лета пришла в школу с такими буферами, что обалдеть можно. Юбка сегодня на Стоговой была чуть ли не до колен, ни ляжек, ничего не видно, наверное, чтобы советский паспорт не позорить, а могла бы и покороче надеть, между прочим, идиотка принципиальная, посчитаться с интересами коллектива в общем и отдельных членов комитета комсомола в частности. Не отрывая глаз от стоговской груди, Юра вяло внимал Маяковскому. Когда Стогова взмахнула рукой и стала тыкать в лицо капиталистическому таможеннику воображаемым паспортом, да не каким-нибудь там шведским или прочим, а краснорожим, серпастым и молоткастым, Юрины мысли переключились на Штейна. У того, по слухам, скоро будет израильский паспорт, а потом и американский. Отец говорил, они все так делают. Сначала на историческую родину по еврейской линии, а потом в Америку зубными врачами и банкирами. По песку-то родной пустыни кому на брюхе охота ползать, да еще с автоматом в зубах, это пускай местные делают, если им так приспичило. Жить будет Штейн в своей Америке, как у Христа за пазухой. Они все там устраиваются, будь здоров.

А Юра Симм и здесь не пропадет. У него, между прочим, тоже планы на будущее. Они с родителями еще точно не решили, в какой институт, но уж в Москву точно. Он здесь прозябать не собирается. На дипломата пойдет или на журналиста-международника, а если выйдет прокол с республиканским местом, то будет научный коммунизм изучать в университете. С научным коммунизмом можно еще какую карьеру сделать. Вон материн одноклассник теперь начальник отдела пропаганды и агитации ЦК комсомола. У него под Москвой такая дача – закачаешься. Березовая роща вокруг, баня ого-го, там весь ЦК косточки может погреть. Даже отец позавидовал, хотя у них сауна тоже ничего. А мать, как всегда, весело глядя на отца, заявила, что в России масштаб любят и широту, а не мелочатся, как эстонцы.

Тут Юра опять так затосковал по подвалу, по Лешкиным девицам, по запаху дыма, портвейна и свободы, даже по той кошачьей вони и запаху плесени, которые ударяли в нос сразу при входе в подъезд, зазывая и затягивая вниз, под заветную лестницу, в хмельные подвальные часы, что совсем не заметил, как Стогова выпалила последние строки, и захлопал, уже только когда Руднева недоуменно покосилась на него.

А потом, когда на сцену вышла девочка в короткой плиссированной юбке, он даже не понял, в чем дело. Просто сглотнул пару раз от неожиданности, а потом стал довольно глупо озираться, как бы ища подтверждения у зала, что происходящее на сцене было явью. Что девочка была настоящая, и настоящими были ее светлые волосы, сияющим венчиком обрамляющие бледное лицо с острым подбородком, и хрупкие длинные ноги в белых колготках, при взгляде на которые ему почему-то пришло в голову словосочетание «сахарный тростник», такие они были сладкие и гибкие, тоже были настоящими, и что из маленького розового рта серебряным ручейком, прямо как в этой идиотской детской песенке про дружбу, лился самый настоящий человеческий голос. Чуть опомнившись, он прислушался к мелодии. Ну конечно, «Золушка», знаменитая песня, которую по телевизору еженедельно исполняла знаменитая певица и которой еженедельно умилялись безмужние девы всех возрастов и мастей их бескрайней родины, впившись в экран глазами, влажными от томления и надежды, которая, естественно, всегда умирает последней. Даже его железная матушка, урожденная москвичка без провинциального сентиментальничания, и то, проходя мимо телека, иногда замедляла шаги, а потом шла дальше, как говорится, без комментариев.

Но знаменитая певица была пышная и белая, с яблочными щеками, абсолютно коровьими, хотя и голубыми, глазами и с отбеленными локонами до попы. Она уже годами исполняла эту песню, ублажая алчущих дев. За это время у нее вырос второй подбородок, а пухнувшие с каждым годом предплечья уже еле втискивались в кружевные рукава фонариком. Принцу надо было немало попыхтеть, чтобы взвалить эту перезрелую Золушку на серебряного коня, смеялся отец.