Все засмеялись, а я даже подпрыгнула на месте.

Вот оно! Языки могут перемешаться, если ты увлечен одним больше, чем другим. Я, конечно, не влюблена в Дану. Иногда даже хочется бежать от нее подальше. Но я увлечена нашими уроками. Может, в этом причина ужасного спанглиша?

– Молочникова, три с натяжкой, – сухо сказала историчка, положив на мою парту листок.

Я вздрогнула, моя рука дернулась, и сердечко вышло неровным. Я прикрыла его рукой и выдавила:

– Спасибо.

Листок сунула поглубже в тетрадку, чтобы не видеть ярко-красную тройку.

– Что у тебя в четверти выходит? – спросил Ромка.

Я пожала плечами.

– Тебе наплевать? – поразился он.

– На оценку? – я снова занялась сердечками. – Ну да.

Только неприятно, что считают тупой.

– Докажи, что умная.

– Ей? – Я кивнула на историчку. – Зачем?

Если уж доказывать, то Ольге Сергеевне. А то она со мной и не здоровается теперь…

– У меня такое чувство, – продолжила я, увлеченно раскрашивая, – будто я падаю. А мне кричат: «Осторожно!

Ты разобьешься!» Я слышу, но поделать ничего не могу.

– Куда падаешь, в пропасть?

– Нет. Меня словно засасывает гигантский пылесос. Или вот еще… Когда я была маленькой, мама купила коробку пластилина. Там были золотой и серебряный цвета. Но мама сказала, что даст его мне, если я выкину коробку со старым.

Я открыла старую коробку. А в ней кусочки. Всякие шарики, змейки… Чьи-то глаза, которые не пригодились. Крылышки. Бревнышки. Я слышала их писк: «Пожалуйста, не выкидывай нас! Из нас еще можно столько всего слепить!» Но мне так хотелось получить золотой и серебряный пластилин! И я…

– Всё выкинула? – спросил Ромка.

Я посмотрела на него и спросила:

– Ты понимаешь, о чем я? А то несу чушь про пластилин.

– Конечно, понимаю, – кивнула Ромка, глядя на мои сердечки. – Ты чем-то увлечена и об уроках не думаешь.

Я перевернула страницу в тетрадке. Перевела взгляд на дом-башню, высившийся за окном.

Он и впрямь напоминал гигантский пылесос, который через пару часов утащит меня вместе со всеми мыслями.

Есть такое выражение: «взгляд побитой собаки». Странное выражение… Собаки могут быть разными: у одной будет испуганный вид, у другой – несчастный. Третья может рассердиться и оскалиться.

В детстве казалось, что побитая собака должна рычать и злиться. А сейчас, когда я пробиралась в Данину комнату мимо Розы Васильевны, застывшей перед книжным шкафом с тряпкой в руке, то чувствовала себя несчастной, как лохматая псина с тоскливым взглядом.

Неужели она меня никогда не простит, эта Роза Васильевна? Так и будет молча кивать при приветствии?

Дана сидела за столиком и что-то рисовала. Судя по резким, отрывистым движениям, у нее ничего не получалось.

Я подошла и положила на пол рюкзак, который теперь брала с собой на занятия.

Перед Даной росла гора скомканных листов. Рисовала она странно – проведет линию, пробормочет: «Не то!»

Скомкает, отшвырнет. И снова возьмется за карандаш.

– У меня для тебя две новости! – объявила она.

– Buenos días, для начала, – мрачно сказала я.

Везло мне сегодня на новости…

– Hola, – кивнула Дана.

Гора бумажных снежков уже не помещалась на столе.

Я подняла комок, развернула. На нем была точка. Прочесть, что ли, лекцию об экологии? Данка наверняка даже не представляет, из чего делают бумагу.

– Мама записала меня на занятия, – продолжила Дана, – в детский клуб. Это первая новость. Вторая – там нет мышиного языка. Тебя не уволят.

– Ты рада? – не удержалась я, усаживаясь на ст ул рядом с ней.

– Да, – буркнула Дана, – а клубу не рада! Там велели нарисовать лошадь. Но у меня не получается.

– Прекрати переводить бумагу, – посоветовала я, наблюдая за тем, как Дана тянется за следующим листом.

Под столом лежала целая пачка бумаги для принтера, и Дана из нее все брала и брала. Мне бы дома досталось за такое расточительство!

– У меня не получается! – возмущенно сказала Дана.

– Возьми ластик и сотри, зачем выкидывать?

– Ни за что, – отчеканила Дана. – Я хочу сразу нарисовать правильно и красиво.

– Так не бывает, – покачала я головой. – Так ни у кого не получается.

– У взрослых получается, – возразила Дана. – У них все получается сразу и правильно.

– Ерунда!

– Попробуй, нарисуй лошадь! – протянула мне карандаш Дана.

Я изобразила толстоногую коняку с собачьей мордой, но Дана воскликнула торжественно и мрачно:

– Вот видишь! У тебя отлично вышло!

– Где же отлично? – удивилась я.

– Ноги на месте, морда тоже, – заявила Дана. – А у меня плохо получается. Значит, я права. Взрослые могут рисовать красиво сразу, без тренировки!

– Кем ты вырастешь, судьей? – проворчала я. – Или прокурором? Данка, честное слово. В любом деле нужна тренировка.

– Чем докажешь?

– Личным примером, – мрачно ответила я.

Потянулась за рюкзаком, вытащила тетрадку по истории. Из нее выскользнул листок, но я не обратила на это внимания – искала в тетрадке то сердечко, которое нарисовала криво.

– Вот! – воскликнула я. – Смотри! Красиво? Еще скажи, ровно…

Но Дана не отрывала глаз от листочка с моей самостоятельной работой. Она дотронулась до него и отдернула руку, словно обожглась.

– Почему все зачеркнуто красным? – прошептала она.

– А, ерунда! – отмахнулась я и взяла листок, но Дана прижала его пальцем к столу.

– А это что? – она указала на тройку.

– Оценка. Три балла. Дай мне листочек, пожалуйста.

– Плохая оценка? – не отставала Дана.

– Угу.

Я смутилась и выдернула листок из рук Даны. Вот глупость вышла! Вечером Дана скажет маме, что ее учительница получает тройки, и меня уволят.

– Так ты получаешь плохие отметки? – с изумлением произнесла Дана.

– Это не мой листок, – отреклась я, но тут же призналась: – Конечно, получаю.

Дана прошептала:

– Ты пишешь с ошибками?

– Я живой человек! – воскликнула я. – И терпеть не могу историю. Это мой нелюбимый предмет.

Дана молча смотрела на меня, прикусив губу.