Я снова посмотрела на отца. Его лицо было изрыто глубокими морщинами, а ведь ему не было и сорока пяти лет. В уголке рта скопилась и побелела густая слюна. Впалые глаза с густыми короткими ресницами казались совсем маленькими. На его носу я узнала похожий на полумесяц шрам, который трогала в детстве. В молодости отец нырял с пирса и напоролся на арматуру. Теперь этот шрам не выделялся на фоне других изменений лица, похожего на кору старого дерева. Я потрогала его лоб и нос, потрогала щеку, смахнула мушку с груди. Он спал и не знал, что я смотрю на него и касаюсь его лица. Этот человек был мне отцом, думала я, но рядом с ним я остро ощущала свое сиротство. Мы лежали внутри старого тягача в дымке лесных пожаров над Рыбинским водохранилищем и дышали одним воздухом. Кругом была пустота, и для меня нигде не было места.

14

Самое время сказать об Илоне. Она знала, каким бывает отец, когда напьется. Отец напивался и требовал музыки, а потом садился за кухонный стол на табуретку и бурчал. Он говорил сам с собой на непонятном языке, сам себе что-то заявлял и сам с собой соглашался. Илона оставляла его на кухне и шла спать. Утром она находила его лежащим на покрывале у стола, которое стелила с вечера. На отцовском животе неизменно спала худая кошка, она была единственной слушательницей отцовского бурчания.

Илона жила с отцом из спокойного расчета, как живут с мужчинами взрослые женщины. От него было мало хлопот и много пользы. Три из четырех недель в месяц он проводил в рейсах. Ее делом было встретить его с дороги и постирать одежду, накормить, постричь ногти на руках и ногах, побрить машинкой мягкие, уже седеющие волосы на голове. Был между ними и секс, хотя мне сложно было представить даже его возможность. Рассматривая лежащего у телевизора отца и Илону за ее домашними делами я думала, что, наверное, ближе к пятидесяти люди уже настолько понимают свое тело и привыкают жить в нем, что без проблем могут заниматься сексом не из-за чувств, а из необходимости.

Они так и стали жить вместе: потому что нельзя быть мужчине одному и нельзя быть женщине одной. Отцовские мужики из гаража были при женах и детях. Да что говорить, это же были дальнобойщики, принято считать, что у них в каждом городе по одной жене. Я не знаю, так ли это было в отцовском кругу, но были разговоры, что у дяди Паши была женщина в Тамбове. Сам отец одно время жил на два дома – между Астраханью и Волжским, моей матерью и Илоной. Илона это быстро поняла, потому что он приезжал сытый, чистый и в постель ложился только спать, денег давал меньше и больше времени проводил в дороге и на стоянках. Однажды она собрала все, что у него было, а было у него немного – три рубашки на выход и пара заношенных семейников – и забросила мешок ему в кузов, когда он отъезжал на погрузку. Так они расстались. По старой привычке отец не взял того, что они вместе нажили. Он не считал, что телевизор или кровать может нести какую-то ценность, и знал, что в любой момент сможет заработать на новые.

Как они с Илоной стали жить вместе? Во время застолья с мужиками-дальнобоями и их женами кто-то спросил, почему отец один. Отец ответил, что он не один, он просто живет сам по себе. Они засмеялись и сказали, что Илона тоже одна. Илона стояла спиной и мыла редис в раковине. Будьте с Илоной, сказали мужики в шутку. Илона обернулась и спросила отца, готов ли он быть вместе, отец ответил, что готов. Какая странная жизнь, думала я, неужели можно просто так взять и быть с чужим человеком. Быть для того, чтобы кто-то о тебе заботился и обслуживал твои нужды. Они жили вместе пять лет.

Я наблюдала за их отношениями и сначала не могла разгадать нежности Илоны к моему отцу. Не могла понять и снисходительного отношения отца к Илоне. Хлебников гордился тем, что Астрахань – место, где встречаются народы Азии, Кавказа и поволжские славяне. На деле же место жестокого бытового национализма. Казахов здесь презрительно называют корсаками. Илона была казашкой, и отец, когда они не ладили, называл ее корсачкой. Она обижалась. Я видела в ее глазах нечистую любовь и не понимала, как все работает между ними. Она любила отца любовью заложницы. На его дальнобойный заработок она содержала внучку и обустраивала дом своей матери. Сама она практически не работала, перебивалась редкими халтурами и авантюрными проектами своего сына.

Ее сын Артем сначала взял кредит на малый бизнес и открыл магазин нижнего белья. Когда дела пошли в гору и Артем почувствовал свою власть, он настоял на том, чтобы его жена ушла с работы и стала домохозяйкой. За первым успехом пришел кризис, и Артем начал бить свою жену. Жена выдержала давление со стороны семьи Артема и все-таки посадила его в тюрьму. Из тюрьмы Артем вернулся в маленькой бархатной тюбетейке, с накачанными мышцами и серьезным намерением отправиться в пешее паломничество до Каабы прямиком из Астрахани. Каждые четыре часа он приезжал в дом, где жили Илона и отец, чтобы сделать намаз и поесть. После намаза он выходил ко мне во двор, где я рассматривала схему паноптикума Бентама, и долго беседовал со мной о религии и тюремном быте. Я слушала его рассказы о том, как заключенные строят системы коммуникаций между камерами, «дороги». В моем детстве было много предметов, сделанных в тюрьме: колода карт, мастерски расписанных вручную, пепельница из хлеба в виде бутона цветка, напоминавшего розу, и даже икона, изображавшая Богородицу с младенцем Иисусом на руках. Меня удивляло, что так много вещей можно сделать из хлебного мякиша, и я спрашивала отца, как тюремные мастера добились того, чтобы пепельница была твердой как камень, а карта, состоящая из нескольких листов бумаги, такой плотной. Отец сказал, что зэка долго жевали этот хлеб. У них там много времен. После этого разговора я не стала есть свой хлеб во время обеда, а взяла его к себе в комнату и тщательно разжевала. Хлеб и правда стал похож на глину, но для тонкой работы он должен был стать еще более эластичным, я вновь положила мякиш в рот и продолжила жевать. Комок кислого хлеба во рту размягчился в слюне,