и я по привычке проглотила его. Очнувшись, я осознала, что хлеба больше нет. Как тюремные художники жуют хлеб и не глотают, ведь в тюрьме мало хлеба и мало еды? Что за воля, думала я, должна быть у человека, чтобы, будучи голодным, не проглотить хлеб, а сделать из него вещь? Как я уже сказала, Артем рассказывал о «дорогах», протянутых между камерами и этажами веревках, с помощью которых заключенные передают друг другу записки, деньги, сигареты и наркотики. Слушая его, я думала о том, как изобретательны люди. Они могут жить без личных вещей в полной пустоте, ограниченной бетонными стенами. Но они все равно найдут способ связаться с другими людьми, они придумают, как приспособить и переделать вещи, чтобы те служили их делам и идеям. Люди всегда найдут способ выжить. Артему нравились эти разговоры, ему нравилось производить на меня впечатление. Но когда отец возвращался из гаража, Артем садился в свою машину и уезжал. Отец занимал его место на скамейке под вязом и молча с презрением курил. Ему не нравилось, что после тюрьмы Артем не собирался устраиваться на работу, а только бахвалился своей причастностью к преступной группировке.

Отец сидел в ярко-зеленой трикотажной футболке, которая была ему великовата, Он велел подогреть ему еду, я заглянула в холодильник и обнаружила, что весь суп съел Артем. Я крикнула ему, что супа на дне, и предложила отварить картошки. Картошка тоже сгодится, ответил отец, а еще возьми из моего кармана деньги, купи нам пива и кильки. Илона уехала к матери, и мы до утра были одни. Я отварила картошки, купила пива. Мы сели за стол на улице и слушали, как медленно начинают стрекотать заводные сверчки. Выпив пива, отец сказал мне, что не любит Илону, но жизнь так устроена, что людям часто проще быть рядом с нелюбимыми людьми. Я не знала, что ответить, молча курила и смотрела в сторону. Мне не нужно было ничего объяснять, я и так все видела. Но отец говорил это не мне, а чтобы услышать самому. Люди часто говорят с другими лишь затем, чтобы убедиться в собственной правоте и успокоить себя.

Заметив мое безразличие к его исповеди, отец указал пальцем на мой ноутбук и спросил, что я читаю. Я сказала, что читаю «Фрагменты ранних греческих философов», зачем, спросил отец. Я и сама не знала зачем. Возможно затем, чтобы понять, как устроен мир. Но ведь мир не понять, если читаешь философов, живших больше двух тысяч лет назад, сказал отец. Я тоже так думала, ответила я, но, возможно, читая их, можно понять, почему мы сегодня такие есть. Я рассказала ему о Пармениде, который считал, что мир вокруг нас – это шар, в котором нет прошлого и будущего и мы существуем в бесконечном настоящем. В некотором смысле, продолжила я, бытие Парменида очень похоже на дорогу. Отец хмыкнул, назвав Парменида чудаком. Отец спросил, этому ли меня учат в Литературном институте, и я ответила, что не только этому. А когда же писать книги, если столько читать философов? Вот ты много написала, пока училась? Несколько стихотворений, ответила я, но они мне не нравятся.

А здесь у тебя что, спросил отец, указав на черно-белый Kindle. «Надзирать и наказывать» Мишеля Фуко, ответила я. Мишель Фуко не грек, сказал отец. Нет, он французский философ двадцатого века. Его интересовало, почему мы сегодня живем так, как живем, и думаем так, как думаем. В этой книге он пишет о том, как устроена тюрьма. Я описала отцу принцип паноптикума, и он, внимательно выслушав меня, ответил, что тюрьму понимает только тот, кто в ней сидел. Ты понимаешь тюрьму, спросила я его. Я давно сидел, сейчас уже все по-другому, ответил отец. Но ведь принцип один и тот же. И отец, глотнув пива, ответил, что принципы бывают только воровские, а тюрьмы строят «суки» и мусора, а у них нет принципов.

В одиннадцатой песне «Одиссеи» Одиссей возвращается на Итаку под видом нищего бродяги. Он открывает себя сыну и вместе с ним тщательно планирует убийство женихов Пенелопы. Потом он беседует с женой и просит, чтобы его ноги омыла самая старшая женщина из прислуги. Старуха-кормилица видит сходство между мужчиной в лохмотьях и своим царем, не может не узнать родное тело и голос. Одиссей опускает ногу в таз, и старуха узнает шрам на его колене, который он получил во время охоты на вепря во владениях отца. Гомер раскроет эту историю со всеми подробностями, а потом опишет комичную сцену, в которой старая нянька от неожиданности падает задом в таз и идет наполнять его новой водой, чтобы омыть ноги гостя. Поэты придумали много способов, чтобы держать напряжение, управлять вниманием и впечатлять. В литературоведении это называется ретардация. Я не хочу тебя впечатлить, но хочу, чтобы тебе было интересно. В отношениях Илоны и отца не было ничего интересного. Он передал ей ВИЧ, и они хранили это в тайне. Они оба думали, что смерть неизбежна и нет способа ее отстрочить. Я тебе уже говорила, что она любила его любовью заложницы. Она и была его заложницей, ее нежность и забота была нежностью и заботой обреченной женщины. Она кружила вокруг него, словно беспокойная бабочка. Она старалась выкружить хоть что-то из этого смертоносного союза.

15

Я до сих пор чувствую запах Рыбинского водохранилища. От дыма все было тусклое, и к нему примешивался запах прелого болота. Дождей давно не было, и мелкое водохранилище зацвело. Мы брали из него воду, чтобы вымыть посуду и овощи, ею отец помыл коврики из тягача и наполнил свою канистру. За те три дня, что мы стояли у воды, никто из его друзей-шоферов так и не приехал, отец тосковал в одиночестве.

Он звонил им, но ничего не хотел им рассказать – нечего было рассказывать – это были пустые прозвоны, чтобы унять тревогу. Но разве ты не знаешь, что тревогу не унять звонками, тревога живет в тебе беспрерывно? Для отца немного унять тревогу значило ехать. Но мы стояли у воды, и это его подавляло. На второй день, проспавшись от водки, он залез в кабину, задернул шторы и включил маленький черный телевизор. Стальная шаткая антенна еле ловила сигнал, и по экрану шли белые колючие полосы, голосов телеведущих практически не было слышно. Но помехи не злили и не раздражали его, он все равно смотрел выпуск новостей, когда я заглянула в кабину. Я спросила, что он там понимает, в этом шуме и тарахтении, да так,