постоянно раскачиваться на ногах взад и вперед и подныривать, дабы избегнуть панически бьющих ей по лицу окровавленных крыл.

Трепсвернон услышал из-за спины голос матери:

– Они способны сломать руку даже мужчине!

– Ты путаешь с лебедями, – высоким голоском поправил ее взирающий сын.

И женщина, и птица странно соответствовали друг дружке наружностью своей, и в их схватке виделось нечто несуразно бальное: птичье оперенье запятнано красным, клюв пеликана пылающе желт, а юбка у женщины сшита из какой-то карамельно-полосатой материи, и подмышкою удерживала она желтый зонтик. Они сбивчиво вальсировали, дергаясь и пыхтя, все более приближаясь к Трепсвернону и его компании.

Пеликан издал непристойный хриплый крик.

– Не следует ли нам позвать… – произнесла мать, подтягиваясь ближе к скамье Трепсвернона.

Тот повозился с очками, еще осоловелый после сна.

– Я вообще-то понятия не имею, кого…

– Должно быть, она обезумела! – перебила его мамаша и подтащила к себе ребенка. Отрок сопротивлялся, а когда вертел головой – заметил на дорожке сломанный кораблик. Он завизжал, и Трепсвернон тут же понял, что оказался меж двух неброских, но нелепых схваток. Ум его обратился к тому, как наилучшим манером отсюда улизнуть. – Сделайте что-нибудь! – Мамаша явно решила, что именно Трепсвернон в этой ситуации должен взять быка за рога. Она взирала на него с суровым ожиданьем, а ее пунцовое чадо билось в ее хватке.

Трепсвернон шагнул вперед. Правила поведения тут ничего предметно не предписывали. Он начал было с робкого:

– Послушайте… – но пеликаноборица была слишком занята боевыми действиями и не обратила вниманья. Трепсвернон нерешительно метнул в сражавшуюся парочку оставшийся обломок именинного торта. Кусочек отскочил от локтя женщины и не возымел вообще никакого действия. Мать и ее дитя пристально уставились на него. Зрачок пеликана – круглый, совсем человечий и панически расширенный – на долю секунды уперся в Трепсвернона, заслышав его, и все тело птицы вроде бы окоченело. Полностью воспользовавшись сей мгновенною паузой, женщина, нападавшая на птицу, либо решила сменить стратегию, либо же испытала нахлыв мужества – она полностью оторвала тело пеликана от земли и передавила ему шею чем-то вроде удушающего захвата. Слабый солнечный свет за ними высветил кожаный мешок мягким розовым оттенком, ветви вен в мембране его гневно вспухли темным.

Мальчик, его мамаша и Трепсвернон разинули рты.

Живая картина эта длилась не долее секунды, как вдруг шея пеликана напряглась и выметнулась змеею – и ударила вверх, попав клювом женщине в подбородок. Та отпрянула, но глотку пеликана из рук не выпустила.

– Оставьте птицу, будьте добры? – вскричала мамаша. – Не смотри, Джералд. Она намерена его убить!

При сих словах женщина повернула к ним голову. Над глазом у нее виднелась небольшая царапина, несколько прядей волос выбилось из прически и причудливо липло ко лбу, а…

София с празднования?

Трепсвернон толком и не знал, как ему удалось так быстро перемахнуть скамью или же, очевидно, одним шагом покрыть разделявшее их расстояние, но он тут же очутился лицом к лицу с пеликаном на земле – и бил его, бил и бил, прижал его коленями и колошматил его по крупному белому телу. Птица возилась под его бременем, а за спиною мамаша с отроком вопили, но в мыслях у него была лишь царапина над глазом Софии, она кровоточила; тоненькая струйка крови сбегала по стороне ее лица так, что симметрия его совершенно нарушилась, и это вовсе не птица истекала кровью, как он считал поначалу, а на самом деле вся была в ее крови, и он бил, бил, бил птицу в грудь…

К – келеменопия (сущ.)

Когда изображают, как карикатурный герой матерится или ругается, строки решеток, восклицательных знаков и символов токсичности в таком речевом пузыре называются одним словом: гроликс. @#$%&! Это не слово, а громыхающее, рычащее раздраженное словосоздание. Так-то себя и ощущал мой мозг в такие вот дни, если поставленная задача – вычитывать подряд каталожные карточки. В мыслях моих застревали астериски, перевернутые вопросительные знаки цепляли стороны мозга абордажными крючьями и воротом наматывали на себя. Моя голова – гроликсованный гравлакс. Множественное число гроликсы или собирательное гроликс, а если придираться – гролисы.

Я ощущала, как мне становится все скучней. Я накарябала крошечный рисунок вопящей себя наверху одной каталожной карточки. У нас у всех такое под рукой, верно же: образ или узор, к какому возвращаемся мы бессознательно и применяем, чтобы заполнить подвернувшиеся клочки бумаги. Раньше в своих университетских конспектах я рисовала тысячи квадратиков и мультяшных котиков. Интересно, а они-то калякали когда-нибудь каракули – этот заблудший лексикограф или лексикографы, что так сильно слетели с катушек на каталожных карточках «Суонзби-Хауса». Может, то был бы способ укротить свою скуку половчее, а не изобретать фальшивые слова, чтобы я потом их вылавливала.

При выполнении монотонных заданий наступает нечто вроде снежной слепоты. Пип такое и у себя на работе описывала – заказы кофе больше не имеют никакого, к черту, смысла, и приходится полагаться лишь на мышечную память, чтобы справиться с работой.

Я принялась наобум выбирать каталожные карточки из кучи перед собой. Проверяла определение, а если слова не узнавала – сверялась с телефоном.

Одну я поднесла к своему окну и прочла красивый кучерявый почерк.

варвуля (сущ.), небольшое скороспелое яблочко. Примечания: Ср. морщавки. Тж ср. мятыш в широко распространенном английском региональном употреблении. Тж ср. хрущанка в том же смысле.

Я перепроверила слово, уверенная, что это, должно быть, ошибка, и отыскала еще одно фальшивое слово, но черт черт черт, проверку оно выдержало.

Устала, и страничка в моем телефоне кренилась перед глазами. С шестого класса я любила-терпела интересные, преобразующие и очень скучные дискуссии о нестабильности языка, но теперь задача ощущалась иначе: глядя на столбцы онлайновых и совершенно бесконечных определений, я уже не была уверена, какие слова – настоящие, да и почему кому-либо когда-либо приходило в голову их включать в состав. В этом смысле воображение мне отказывало. Я капитулировала. Но уж конечно составлять словарь или энциклопедию, даже такие небрежные, как «Суонзби», – это все равно что измышлять сито для звезд. Я грезила об аудиоверсиях словарей. Грезила о том, как буквально пасусь и выщипываю губами слова, выкапываю или выковыриваю, или этимолопаю и гоняю во рту жвачку этих каталожных карточек, наваленных у меня на столе, лишь бы обнаружить, что́ застряло у меня в зубах и его можно извлечь. Жвачка и прочие руминации.

Я взяла каталожную карточку. Морщавка, прочла я, разновидность мелкого яблочка. Скороспелое яблоко. Что это значило? А черт его знает.