друга, как и положено близнецам. Но по характеру были полными противоположностями. Я никогда не чувствовал между нами взаимной привязанности и единения, якобы присущих близнецам. Асан был всеобщий любимец. Он умел нравиться, часто смеялся, всегда слушался, охотно разговаривал, а если приходилось позировать фотографу, демонстрировал цветущее здоровье и отличное настроение. Он добивался одобрения и восхищения взрослых. Вокруг него сформировалась группа мальчиков нашего возраста, которые смотрели на него с восторгом и во всем ему подчинялись. Он был наш кумир, вожак. Я был молчаливый. Замкнутый. Нервный. Сумрачный. У меня не было ни обаяния брата, ни его непринужденных манер, ни его веселости. С очень ранних лет я начал втайне страдать от того, что нас постоянно сравнивали. Только в одном я брал реванш – обыгрывал его в шашки. Во всем остальном он превосходил меня: в силе, в быстроте бега, в хитрости, в уме, в храбрости.

Через несколько дней после похорон крокодильего желудка дядя Нгор велел нам с Асаном и нашей матери прийти к нему. Он сказал, что пора подумать о будущем.

– Вы, – сказал Токо Нгор, глядя по очереди на нас с братом, – начали посещать здешнюю кораническую школу. Это важное дело. Ислам – одна из основ нашей самобытности. Вы также должны изучить нашу традиционную, доисламскую культуру. Но нельзя отворачиваться от того, что происходит сегодня. Надо думать о вашем будущем. А сегодня происходит то, что наша страна скоро будет принадлежать белым. Возможно, она уже им принадлежит. Грустно это говорить, но они господствуют над нами. Силой и хитростью они получили, что хотели. Возможно, когда-нибудь мы станем свободными, но сейчас люди из-за океана здесь. И у меня предчувствие, что они здесь надолго. Когда они уйдут насовсем и мы снова станем теми, кем были прежде, я не увижу этого, потому что меня уже не будет. Возможно, даже вы, такие юные, умрете задолго до этого дня. Возможно, этот день не настанет никогда, мы не сможем вернуть прошлое и снова стать теми, кем были прежде. Все-таки человек не рыба, которая порой плывет по реке против течения; он может двигаться только вниз по реке, к великой дельте, конечной точке своей судьбы, чтобы затем соединиться с великим морем. Мы станем другими. Нашей культуре нанесли рану. В ее тело вонзился шип, который можно вытащить только ценой жизни. Но если его не трогать, с ним можно жить, неся его на себе не как медаль, а как шрам, как свидетельство, как тяжелое воспоминание, как предупреждение о будущих шипах. А шипы еще будут, другой формы, другого цвета. Но этот шип уже стал частью нашей великой раны, то есть частью нашей жизни.

Дядя Нгор умолк и поднял голову к небу. Из его рассказа я не понял ни слова. Он продолжал:

– Одно не подлежит сомнению: нам надо готовиться к будущему, в котором мы уже никогда не будем одни, никогда не будем такими, как прежде. Я часто говорил об этом Вали, вашему отцу, прими Господь его душу. Это было его заветное желание. Чтобы его будущие дети или по крайней мере один из них поступил в школу белых – не для того, чтобы стать таким, как они, а чтобы давать им отпор, когда они станут утверждать, будто их взгляд на вещи не только самый верный (это далеко не бесспорно), но и единственно возможный (это ложь).

У меня в голове все перемешалось. Я не понимал, что он имеет в виду. Дядя Нгор снова умолк и серьезно посмотрел на нас:

– Вы поняли?

– Да, – сказал Асан.

Чтобы не показаться идиотом, я соврал:

– Да, Токо Нгор.

Наверное, мама заметила, что у меня растерянный вид; осторожно, словно взвешивая свои слова и стараясь смягчить их нежностью, она сказала:

– Деточки, ваш дядя хочет сказать, что один из вас должен пойти учиться в школу белых.

Я в ужасе посмотрел на дядю. Он сидел все с тем же серьезным видом, устремив на нас испытующий взгляд. Я повернулся к Асану. Как он мог оставаться таким спокойным, когда нам говорили такие ужасные вещи?

– Ну так что? – спросил дядя Нгор.

– Не хочу уезжать, – зарыдал я.

– Отлично. Тогда поеду я, – произнес Асан, едва я закрыл рот. – Я буду учиться в школе белых.

Несколько секунд все молчали, затем Токо Нгор сказал:

– Хвала Роог Сену. Именно так мы с вашей матерью себе и представляли: Асан Кумах, ты выйдешь во внешний мир, чтобы приобрести там новые знания, а ты, Усейну Кумах, останешься здесь и станешь хранителем знаний нашего мира.

Следующей ночью я не мог заснуть: меня раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, я был счастлив избавиться от брата; с другой стороны, у меня было предчувствие, что его отъезд станет причиной великих несчастий. В нашем мире открылась брешь, и мы еще не знали, что может проникнуть к нам через нее и что может через нее от нас уйти.

IV

Я должен поторопиться. В груди очень болит. Ты слышишь, как там свистит.

Следующие несколько лет были для меня счастливыми. Асан редко появлялся дома. Он учился в школе белых, в большом городе на севере страны, в интернате миссионеров. И приезжал только с наступлением сезона дождей, а по его окончании возвращался в город. Все остальные месяцы я оставался один с дядей Нгором и с мамой. Когда мама говорила «малыш», я знал, что она обращается только ко мне. И в этот миг сердце наполнялось ощущением, что ее любовь теперь сосредоточена на мне одном. На фотографии осталось только мое лицо, Асана там больше не было. Он становился старше, но характер у него не изменился. Наоборот, образование, которое он получал в школе белых, еще больше развило у него желание нравиться. Но теперь у него появилось новое оружие.

В нашей деревне он был одним из первых, кто поступил в школу белых в большом городе. Когда он приезжал, все хотели с ним пообщаться, послушать его рассказы о большом городе. Он описывал белых, их жизнь и привычки. Говорил об их познаниях и чудесных секретах. Он хотел быть элегантным, привлекательным, остроумным. Говоря на нашем языке, то и дело вставлял в свою речь французские слова. От этого все, что он говорил, даже полная чушь, казалось важным и интересным. Окружающие были очарованы. Асан с детства был одаренным и любознательным. Во французской школе из него сделали образованного, воспитанного, уверенного в себе подростка, а затем молодого человека. Но прежде всего французская школа (по сути, это и