Я вдруг почувствовал себя словно в школе, пойманным на невыполненном домашнем задании, вынужденный оправдываться. Вот только годы уже не те. Не хотелось оправдываться, но и грубить не хотелось тоже — я помнил, что это Маринкин день. Надо просто станцевать этот танец, как я делаю нелюбимую работу. Перетерпеть.

— Невеста!

Маринка, которая сидела на своём столе ниже травы, тише воды вытянулась в струнку. Толстяк склонился перед ней в изящном пируэте, а потом под ручку потащил к двери.

— Этим двоим нужно уединение. И мы дадим им это.

Марина и слова не успела сказать, как её выставили в коридор.

— Снимайте свою кольчугу, — скомандовал толстяк и ткнул пальцем в её кардиган.

Она развязала поясок и сбросила его. Под ним оказалась лёгкая майка на тонких бретелях. Блядь.

— А вот теперь мы будем танцевать, — сказал толстяк и довольно потер руки.

Заиграла музыка, которая была слишком, слишком чувственной для вальса. Щёки Мышки порозовели, глаза толстяка коварно сверкали, я с тоской покосился на дверь. Чувствовал себя, словно в ловушке.

— Станцуем? — хмыкнула Мышка и сдула с лица упавшую прядь волос.

Шагнула ко мне. Я положил руку на её талию, майка не была особенно целомудренной, я коснулся кожи.

— Теперь ты меня трогаешь, — улыбнулась она.

Сучка, подумал я и дёрнул её на себя. Сейчас я тебе станцую.

— Белиссимо! — воскликнул увлекшийся толстяк. — Больше страсти!

Он был так счастлив, что, казалось, сейчас снова пустится в пляс, но уже вокруг нас. Но смотреть на него не было времени. Я смотрел на Мышку.

— Что ты хочешь доказать? — спросила она, запыхавшись. — Затанцевать меня до смерти?

— Скорее ты в усмерть меня затопчешь, — ответил я, стараясь не сбиться с шага.

Вальс был какой-то неправильный. Куда делся толстяк? Мне стало казаться, что он ушёл химичить с музыкой, надеясь, что мы увлечёмся до такой степени, что устроим ему сеанс бесплатной порнушки. Нет уж, маэстро, наша страсть существует только в вашем воображении.

Тело Мышки было тонким и гибким, послушным. Я был удивлён, но она терпеливо позволила мне вести себя в танце, не пытаясь перетянуть одеяло на себя. И даже почти не наступая на мои ноги. Словно ей и вправду нравилось со мной танцевать. Однако правдой это быть не может, слишком много лет эта фифа презрительно кривила нос при одном моём виде.

— Мне кажется, или это не вальс? — дошло наконец до неё. — Куда ты меня крутишь?

— Молчи, женщина, — ответил я. — Хоккеист — это почти фигурист. Молчи и наслаждайся танцем.

Мои товарищи убили бы меня за эту фразу лет пять назад. Но их сейчас рядом не было, а для меня было делом принципа показать ей, что я в силах станцевать этот долбаный танец. Доказать себе, Маринке в конце концов. Аньке. Зачем? Если бы я мог ответить на этот вопрос.

Музыка вела себя совершенно неприлично и мало того непредсказуемо. Я чувствовал себя героем какой-то американской мелодрамы — спортсмен со сломанной ногой и жизнью должен станцевать и всех нахрен победить. Смотрели мы такое кино с Анькой. Правда, не до конца. Сейчас я испытывал настоятельную потребность подбросить Мышку к потолку, и чтобы она покрутилась вокруг своей оси минимум раз пять. Мышка, похоже, тоже это чувствовала. Тем более сама музыка шептала — видишь, как я нагнетаю? Я готовлю, подвожу вас к пиковому моменту, к этакому оргазму танца. Смотри, какая Мышка лёгкая. Сейчас шаг в сторону, притянуть её к себе. Она послушно подалась вперёд, почти прижалась ко мне, чуть скользнув своей грудью по ткани моей футболки, я остро почувствовал это лёгкое прикосновение.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Теперь надо резко выпрямить руку, позволив Мышке продолжить моё движение по инерции. А затем просто подбросить наверх. В моём воображении картинка смотрелась просто превосходно. Я уже представлял, какими глазами будут смотреть на толстячок и Мышка, как на бога танца.

— Не смей! — вдруг вскрикнула Мышка, словно почувствовав, что её ожидает. — Ты меня уронишь!

Поздно. Движение было не остановить. Мышка и правда была лёгкой, как пушинка. В последнюю секунду я понял, что бросать её было бы очень не благоразумно, и решил просто поднять её на вытянутых руках, что и сделал. Мышка словно тоже заигралась, раскинула руки в стороны и засмеялась даже. В ушах бились музыка и кровь, мешая слышать, но я представил, как мне рукоплещет пораженный в самое сердце толстяк.

Все это длилось доли секунды. А потом колено пронзила острая боль, оно подломилось, я подался вперёд, роняя Мышку, стараясь в последней, безумной попытке её удержать, но понимал, что поздно.

Мышка упала с таким грохотом, словно весила тонну.

Упала и осталась лежать. Честное слово, на какой-то момент у меня даже сердце оборвалось. Некстати подумал — достойное завершение нашего двадцатилетнего знакомства. Мышка попадёт в больницу со сломанной шеей, а я в тюрьму за нанесение тяжких телесных повреждений.

Прошло от силы пару секунд, а мне казалось, что они тянутся бесконечно.

И неловко, и страшно. Мышка все не шевелится, все так же бьёт по ушам музыка. Я не выдержал, шагнул, прихрамывая, к музыкальному центру и, не тратя время на множество кнопок, просто выдернул его из розетки. Упала тишина, плотная, идеальная. Я поймал себя на том, что пытаюсь уловить Мышкино дыхание, и разозлился сам на себя. Трагикомедия, блядь.

— Эй, Мышь, ты живая? — произнёс я наконец в тишину.

Подошёл к ней, сел рядом на корточки, не обратив внимание на резь в колене. Она лежала, неловко раскинув руки и ноги, и не шевелилась. Я протянул руку к её шее, пощупать пульс, когда она распахнула глаза.

Большие, цвета пасмурного неба. Светлые, а вокруг тёмный ободок. Неправильные, слишком выразительные для её лица. Я задержал дыхание. Боже, я не чувствовал себя таким идиотом уже давно, хотя неудачником ощущаю регулярно. Смотрел на неё, лежащую у моих ног, такую, блядь, молчащую, — какого хрена вот молчит? — и ждал.

— Я тебя ненавижу, — наконец сказала она.

— Знаю, — вздохнул я с облегчением. — Жить будешь?

— Иди на х*й, — это грубое слово совсем с ней не вязалось, оно было скорее из лексикона Аньки.