Нина улыбнулась. И Растову показалось, этой улыбкой она его как будто обняла.

Заказ все задерживался — в ресторане вырубилось электричество, — и Растов подозвал официанта, попросил повторить.

— Раз уж не кормят, надо хотя бы выпить! — прокомментировал он.

И, уже над повторенным, а потом еще дважды повторенным, они с Ниной болтали до самой полуночи, пока метродотель, непривычный к столичным посиделкам до утра, не выпроводил ненасытную парочку, действуя то увещеваниями, то мягким шантажом с туманными намеками на явление военного патруля.

Выкатившись из «Дельфина», Растов с Ниной еще долго откровенничали в сквере под россыпью мохнатых инопланетных звезд, благо следующий день у обоих был выходным.

Обсуждали, конечно, и исчезновение Кеши, которое, к изумлению Растова, опечалило Нину даже больше, чем его самого.

Между тем, из рассказа Нины следовало, что никакого «взрослого» романа — с чувствами, преодолением и болью — между Ниной и Кешей никогда не было. По крайней мере, в оптике Нины, хотя малоопытный в амурных делах Кеша упорно считал эту многословную с нервными объятиями школьную дружбу прологом «к чему-то большему». И хотя шли годы, а «большее» тенденций к наступлению не проявляло, Кеша на сдавался и продолжал «считать»…

— Ты знаешь, я ему несколько раз говорила, чтобы ни на что не рассчитывал. И писала даже. Что у нас просто дружба… Что дружба между женщиной и мужчиной — это тоже здорово… И что у меня вообще-то есть другой парень, из нашего мотоклуба, что его зовут Рудик. Но Иннокентий… ты же его знаешь… Он был такой… весь в фантазиях! Он думал, это с моей стороны и есть то самое «милое кокетство», про которое он читал у Пушкина и Тургенева…

Константин кивнул. Да, в этой характеристике он узнавал младшего брата!

Вдруг он как наяву увидел перед собой колючий Кешин взгляд, его улыбку, какую-то вечно извиняющуюся, его профиль с крупной родинкой над верхней губой. «Неужто когда-нибудь еще свидимся? Или уже никогда?»

Да, он по-прежнему не чувствовал с Кешей той нутряной, животной близости, которую вроде бы подразумевает кровное родство.

Да, Кеша — он словно был отделен от всех окружающих особым непроницаемым коконом из неведомого материала. (Что уж говорить о Константине, если даже Марии Ивановне прикосновения к этому мягко посверкивающему кокону давались с некоторым душевным трудом!) И все же Константин скучал по брату. Скучал.

— Когда Кеша во второй раз пропал, я не удивился, — признался Растов. — И я, кстати, думаю, что он в самом деле, наяву, улетел к тем инопланетянам-«ферзям», которые его охмуряли во время первого похищения, возле горы Учан-Кая… Уверен, это не выдумка, не галлюцинация была… И теперь ему там, среди «ферзей», хорошо.

Нина, которая сидела на лавочке, уперев локти в колени и положив на ладони подбородок, утвердительно качнула своими прямыми и длинными ресницами-щеточками — дескать, согласна.

Потом, с необъятными хмельными паузами, обсуждали отцов и матерей.

Нина, которая, конечно, успела хорошенечко набраться, поведала Растову о том, как тяжело пришлось ей в приемной семье после гибели родителей. И как невыносимо это было — в школьные и студенческие годы — сохранять видимость душевного благополучия.

Тут уже и Растов открыл ей страшную тайну своей неширокой души: ведь он и сам никогда особенно не любил своих мать и отца.

— Хоть я и знаю, что говорить и чувствовать так — большой грех, — добавил Константин.

— Грех? Почему это еще? Ты же не обязан всех любить! Даже если и не всех, а кого-то одного. Даже если этот «кто-то» сделал тебе много добра… Потому что сердцу не прикажешь. И любовь — она как беременность: или она есть, или ее нет! — страстно воскликнула Нина. — И я, кстати, тоже любить кого-либо не обязана. И никто не обязан… Это закон жизни, понимаешь? Но это не значит, что не надо быть благодарным или, там, помогать.

— Я родителям помогаю, — соврал Константин.

Шагая через спящий Новогеоргиевск, Растов проводил Нину до подъезда многоквартирного дома, в котором та уже несколько месяцев снимала себе скромную даже по местным меркам двухкомнатную квартиру на пенсионерском втором этаже.

— Вон, видишь, махровые петунии в горшке? И герань вьющаяся? Это мой садик-мини, — в глазах Нины блеснула искра гордости.

Договорились встретиться через три дня, когда у Растова будет увольнение. И уже у самой двери подъезда смелая Нина поцеловала капитана в щеку.

Растов так опешил, что шел домой плавно и медленно, чтобы не расплескать счастье, которое теплым медом колыхалось внутри.

В душе у него, казалось, все светится — как миллиардный океанский планктон.

2622 г. Город Новогеоргиевск Планета Грозный, система Секунда

Растов едва дождался нового свидания.

Была гроза. Ненастье заплело небо светящимися вольфрамовыми нитями, ненастье ухало, стукало, осыпалось стеклами и тарахтело пластиком надрывающихся от перегрузки водостоков. По улицам очумело неслись мутные, твердые от грязи потоки, в которых кувыркались картонные стаканчики, украденные ливнем женские туфельки, сломанные ветки красных эвкалиптов — эти рослые красавцы были в Новогеоргиевске вместо вездесущих в городах средней полосы России тополей.

В общем, Константину и Нине ничего не оставалось, как пойти в кино.

Фильм, который Нина старообразно именовала «картиной», назывался «Каталина». В честь одноименного персонажа римской истории. Но Растов этого не знал, поскольку из всей античности помнил только нескольких хрестоматийных полководцев, стратегемы которых проходили в академии. А именно: Эпаминонда с его «концентрацией сил на решающем участке», Ганнибала с, ясен пень, Каннами, Александра Македонского (как гения высокоманевренной войны) и Юлия Цезаря — как просто гения любого и всяческого вооруженного насилия.

Билеты на «Катилину» Растов взял практически не глядя, мазнув невидящим взглядом по охряно-карминной, с мраморным портиком и красивыми длинноволосыми женщинами в плащах, голографической афише на входе (с Ниной посоветоваться не удалось — она была занята неожиданным телефонным звонком из планетарной комендатуры).

К выбору фильма Растова склонили два обстоятельства.

Первое: на афише имелась надпись «Детям до 16 воспрещается», и эта надпись по причинам, доступным не только психоаналитикам, Растова обнадежила.

Второе: Растов был уверен, что «Катилина» — это женское имя, ну примерно как малоросское Катерина (или, в крайнем случае, как имя планеты — Каталина).

И вот они с Ниной устроились на заднем ряду кинозала. Пахло пылью, прибитой дождем… А тут оказалось, что их ждет фильм про политические проблемы древнеримской жизни!

Интриганские интриги, убийства исподтишка, погрязший в пороках Катилина с лицом латентного гомосексуалиста (поэтому и «детям до шестнадцати»)… Растов заметил, что среди бичуемых пороков имярека неожиданно важное место заняла любовь к деньгам — серебряные сестерции показывали дидактично, с разных ракурсов и крупным планом, причем на краю монеты с глазастым профилем обязательно дрожал заманчиво искрящийся блик, присобаченный туда художником по спецэффектам…