вальса.

Рожали женщины: кричали и выли,

такое свойственно сиротство

атлантам!

Вставать из грязи, возрождаться из пыли,

и всем семейством из холодной Сибири:

совки да вата – шли мои оккупанты!

Бельишко, платья да сандалии только,

на небе Сириус – звезда наша – волка,

и красный купол, и Свердловская стройка.

Нет, ни ампир, ни классицизм, ни барокко,

а трубы медные Эльмаша, Тяжмаша.

Затем по радио: Достроили! Финиш!

Конфеты «Ну-ка отними», мультик «Маша»,

я – оккупантка, фиг назад, что отнимешь!

Все деды – воины и в гипсе, и в бронзе…

Кидаюсь к спискам я, на кладбище если,

на камне высечены все наши песни,

сто Ивановых, сто Васильевых. Возле

я каждых списков, и Девятого мая

глотаю слёзы, я давлюсь, но глотаю.

Меня зовут и зовут в небо птицы!

Ещё, ещё…я не могу остановиться.

Ещё фамилия.

Да отчество.

Да имя.

И не достать меня из прадедов. Не вынуть.

Я Ивановых да Васильевых фанатка

убитых пулями, повешенных, казнённых.

Такая вата – я, совок, оккупантка,

из двух фамилий род составлен мой, сплетённый,

в нём есть художник, хлебороб, певец, учёный,

как оторваться мне от списков, от колонны?

…Уколет в сердце: под землёй гранитной кости.

Вот лечь бы в травы мне обнять всех, прижаться!

Сквозь пласт земли,

сквозь эти гвозди,

эти доски

благословенно будет ваше оккупанство!

***

За пределами времени, вне его, внутри бессмертья,

глаза мои, не отвыкшие от детства ребёнка.

Вот назвала же какая-то нас бестия

страна, мол, бензоколонка!

А моя бабушка из того самого места,

из того полушария Сибири, где всё начиналось,

я-то помню: вырубить сколько леса

всей бригаде – план. Всей бригаде усталость.

Раньше было иначе. А в Санкт-Петербурге,

если верить истории, углем топились.

Моя бабушка – не Гумилёвская или

не Ахматовская – костью крепче и шире –

хлеборобка, ткачиха. Ей Чехов – на вырост.

Но она из тех мест, где повздошье Байкала,

где просторы до слёз, где слепнешь в три ока.

Там, где кости моих предков время объяло,

вытекает неистово бензоколонка.

А мой дед щёки в чёрное золото мазал.

А на ощупь оно маслянисто-густое,

пахнет так, как мешок сердоликов, алмазов,

а травою и клевером и сухостоем,

во лугах, во полях, возле гор крикнешь громко,

как в колодце – такая вот бензоколонка!

Как, не знаю, иных, участь их миновала,

были все мои деды за красных, будённых,

А отец на учёбу в вагонах гружёных

уезжал после школы в предгорья Урала.

В телогрейке, в ушанке да в брюках суконных,

а в кармане лишь рубль, да и тот умыкнули.

Вот обнять бы его да воскликнуть: «Папуля!»,

как тебе возвратить жизнь? В каких мегатонных,

у каких помолиться святейших икон мне?

И какую мне песню пропеть втихомолку,

как мне мама певала про серого волка?

Да про самого-самого-самого страшного,

да про самого-самого-самого серого!

Как он шёл по Сибири всей стаей, как башнею

вся страна вырастала! Спою я про волка,

чтоб меня понимала ты, бензоколонка,

чтоб меня обнимала ты, бензоколонка,

чтоб меня целовала, как матушка, звонко

в мой парной, в мой молочный дитячий затылок!

Я на век, на бессмертье, на жизнь налюбила

нефтепровод, газпровод и токовый провод!

Был повод!

Потому, что любовь. И любови законы.

Потому, что волчок да медведь косолапый.

Потому, что он

самый,

он самый,

он самый,

потому, что о них мои мама и папа,

потому, что смотрю я – глазами ребёнка.

Потому, что я тоже чуть бензоколонка,

потому, что я тоже чуть двигатель вечный,

ток, подстанция, трубы и мозг в оболочке.

Если что – вот вам спичка: взорвусь – покалечу

тех, кто против,

отцовая дочка!

***

…Вот и верь после этого толпам поклонников,

вот и верь после этого, кто свои в доску!

Почему застрелился поэт Маяковский?

Что же, что же наделали, миленький, родненький,

кто отлил эту пулю трибуну и моднику?

Видно слишком любили, что в сердце убили,

а теперь всё метро изгвоздили под куполом,

ах, Владимир Владимирович, а камни рупором:

там вмурованный крик изо всех сухожилий.

Одиночество – это не листик на ветке,

если не понимают, не станут, не верят,

у империй свои есть законы империй:

а поэты товар – это штучный и редкий.

Но где взять человека, вас двое и Ленин,

чтобы, как Ломоносов воскликнуть: «Фелица!»

Мы все – лошади, волки немного и птицы

и скрепляем мы небо корнями растений.

У меня у самой мало города нынче,

Коромыслова башня растёт из-под грудья.

Не забыть, как единственная в многолюдье,

как держала бокал, оттопырив мизинчик.

И никто – ни актриса с шагреневой кожей,

не затмили огромное, дерзкое, злое

беспрестанное солнце её стройных ножек,

её талии тонкой и туфелек в дождик,

как затмение, срыв, как провал тот, что ноет.

Словом, Лилия Брик, говорили, шпионит.

Как шпионить разнеженным, женским, открытым,

дозволяющим всё, телом тёплым и сонным?

И одним вместе с мужем налаженным бытом?

Уж взяла, так взяла, победить победила,

отдалась побеждённая, взятая, вжавшись.

Даже время не смыло,

не смыла могила,

где касался поэт – амальгама пробилась,

где касались иные – лишь ржавь от медяшек.

Я сама иногда ощущаю на пальцах,

если камни поэтовы глажу рукою,

нет, не раны, но отблеск тончайшего глянца.

А представьте постель с ним

и всё там такое!…как хочу я людей полюбить точно также,

чтобы пулю себе в сердце и на диван лечь!

Силуэт его светит мне многоэтажно,

каждый день, каждый миг мой и каждый мой вечер.

О, какие они эти детские плечи,

словно детские плачи, что сердце калечат.

Вижу я лишь рыдания и колыханья,

вижу туфли да юбки. Да что мы все знаем,

если люди, как глыбы, как скалы, громады,

чтоб поддерживать землю: нам это лишь надо!

***

Богатый, красивый такой, из варяг,

как раз по пути ко арабам и грекам.

Хочу это помнить всем сердцем, взатяг,

хочу это чувствовать! Именно это.

Лежат на земле шкуры лис да волков,

кувшины наполнены брагой веков,

доспехи: секира, ножи, булава

да острые копья – лети голова!

Всё, как на картине В. М. Васнецова,

скирда, сноп и колос, солома, полова,

а далее – Ладога, Новгород. Пеший

маршрут был проложен сквозь дым и пожары.

Малюсенький Киев пред ним распластался,

и взял этот Киев Олег, званный Вещим.

Гой еси, гой если, отсель Древнерусье,

откуда у нас родословные ветви.

Мы все мироздания – чада, все – дети!

А после Владимир-град встал в лихолетье