как будто поярковый.

Васильками украшен он, лентами, перьями поверху,

а ещё Богородица плащ сверху рядит малиновый.

И тепло-то мне, девице,

и хорошо-то мне, милые!

Словно шубой замотана, словно накрыта я дохами!

А тебе, о, София, тебе, о, благая, тебе-то как?

Стали раны багряные свет отражать в небе сотканы?

Вот и понял голодного сытый, молчащий внял глоткою,

замерзающий – жаркостью,

тонущий тех,

кто был лодкою!

И все фразы, которые тихие, стали вдруг важными,

и болящее сердце моё стало, словно спортивное.

Ибо самое высшее – сутью, что малоэтажное,

и дома осыпаются мне под ветрами квартирами.

Накрывает Лилейная, Чистая, плачу от радости,

накрывает телесно, до темечка:

– Дева, возрадуйся!

И качает меня, как дитяти, наивную в младости.

А уста сами шепчут, уста мои шепчут:

«Пожалуйста!»

***

Настасья, Настасья, настала пора,

по батюшку-Киеву ты мне – сестра,

сестра ты по матушке-граду Москве,

по Нижнему Новгороду – на – он твой!

Красивый такой.

Величавый такой.

Град-Горний – так Бильченко Женя зовёт.

Она мне – сестра! К нам вставай в хоровод!

Ещё есть сестра – помирились вчера!

Она мне сказала: «Иди, вот я! Здесь!»

Она мне желала не зла, а добра,

и сердце рвала –

я глухая была.

Она мне тянула Голгофский свой крест.

О, руки её! Ты видала в упор?

Вот так обнимать могут только сестёр.

Вот так целовать могут лишь васильки,

на мне платье синее – цветом под стать.

Ты знаешь, как может сестра целовать?

Ты знаешь, как может сестра обнимать?

Как будто крестить в две руки!

Вот этот момент: Хиросима в груди.

Сказала сестра: «Я вот – здесь: ты иди!»

Да

я бы ступила с обрыва, с настил,

как в пропасть, прости, ох, прости!

Как мы неуклюжи, что стадо слоних,

коленки дрожат, да, мы с ней – из трусих.

На – поле пшеницы моё, чтоб растить,

на – зёрна,

на – птиц,

на – бери васильки!

Конечно, нам, женщинам, всем нелегко

даётся прощение, как сделать шаг?

Вот если с мужчиной поссорились, то

с ним можно в постель, и, мирясь, переспать.

А если страна со страною, то как?

У вас разве много Россий-Украин?

О, цветень,

о, лебедь,

пшеничный мой злак,

о, как это просто: обнять, дай обнять.

Объятия – выход один.

И вот вы коснулись ладошки, руки,

а рядом, вокруг васильки.

Васильки!

***

От мозаики Киевской Софии, от её суровых секретов,

от лазоревого, лазурного, рыже-солнечного исхода.

От «Города Солнца», от его идеального света

мощь, мудрость, любовь – всенародна.

Воссиянная! Соединяющая! С трепетом трепет.

И неважно, как шли, сколько шли, где плутали.

Я-то думала: пульс. Оказалось, в запястье – небо,

и неважно, какие фантомные были печали!

И какие всемирные боли…Лазурь да и только!

(Ты у мишки боли, бы у зайца боли, но не надо

у куклёнки моей, у сестрёнки моей, у дитяти…)

Дай подую на рану, на все пятьдесят ран, где горько.

Да на все пятьдесят их оттенков твоих скоморошьих,

если к ним прикасаться, они в золочёном сияньи!

Как на столб электрический лезть,

ты проверила кошки?

Ты проверила лезвия,

также остры, также пряны?

Ты же сильная, знаю. О, сколько в молчании крика!

Разрывал этот крик, наш всеобщий, мембраны вселенной.

И когда умирал крик твой-мой – восходил Светлоликий,

я таких не слыхала убитых, но не убиенных.

У Распятия свойство – о, сколько ни плачь – Весть Благая.

Я же помню, Володя толкнул, а я – враз пред иконой

оказалась в Ея колыбели,

на донышке, словно слагая

мозаичный рисунок, трясясь в лихорадке, со стоном.

А ещё – синий плащ, пурпур, тихий малиновый отсвет

было всё в этом крике со встряски времён, с изначалья.

В две груди разметался – единый! – в две оси.

И мотает меня до сих пор у оси ежечасно.

А новья-то, новья-то! Откуда его натаскало?

У меня было три сестры Вера, Любовь и Надежда.

Я – сестрица твоя.

Ваша – я. Я для всех жарко-ало.

И всея я – сестра. И всему я – сестра, как и прежде.

Говоришь, где-то пятая есть. Вот бы встретить, хоть мельком

увидать, ненаглядную, вот бы нам всем помолиться!

Говоришь: жемчуга.

Это правда! И в сердце – прицельно.

Из твоих рук я пью. Из твоих рук святую водицу.

Хорошо как рождаться!

Младенцы мы. Обе – младенцы.

Абрикосовы пяточки.

Розовые кулачочки.

И кладут нас с тобою обеих да на полотенце

и подносят ко батюшке, в лён завернув, во сорочки…

***

Выйдешь по склону к Волге вниз, по откосу

да вдруг как всплачешь песню свою гортанно.

Созрела калина-рябина: опять же осень

огромная, синяя вся, а в лесу багряна.

Вот так бывает участье, сосчастье, причастье.

Как будто бы больно другим, а во мне растёт рана.

Тебе не хватает синего, на, мой красный,

тебе не хватает инея, на – мой рваный!

Река у меня не просто зовётся Волгой,

река у меня не просто рвёт рыбьи краги,

не знаю, я ли рекою сейчас промокла,

она ли меня разрывает на мелкие капли.

И я выпадаю в неё, выпадаю, что дождик,

кормить её червяков и флейтовых синих мушек,

люблю я покусывающих лягушек

не в смысле поесть их куриных ножек.

А в смысле зайди на страницу и лайкнуть синим.

И прочитать: «не хочу ни медалей, ни грамот»,

меня вот также когда-то бесили

дипломы их красные в форме ягод.

И внешне спокойная, хоть всё огнём горело,

и внешне пристрастная, знала, как всё нелепо.

Моя задача: Есенина вынуть с петли,

моя задача: прикрыть Маяковского телом.

Моя задача: Марину Цветаеву в белой

пуховой кофтёнке собой заслонить стоустно.

Но что мне делать вот с этим окаменелым

да сплошь перекупленным, что все зовут искусством?

О, речка-речка, простор мой, пространство-время,

и птица чайка кричит, поёт ли со мною сольно.

Толкнули тебя с эскалатора – а мне больно.

Коль неба не хватит, бери мой закат внутривенно.

***

Это было когда-то давно, ещё перед Пасхой,

хватаясь за спины, толкаясь локтями: Пустите, пустите!

Когда умирал на кресте Иисус, что рождён в овчьих яслях,

тогда мы нуждались с тобою, сестра, не в его ли защите?

Да пропустите к нему, он там был до последнего вздоха,

и когда Он дышать перестал, завопила поляна