под колёсами,

чтобы горы, чтоб реки, моря атлантидовы.

Не таите вы злобы, исчадий, обиды ли…

У нас нефти, как божьего, вечного страстного

много множества! Словно бы солнышка ясного,

Князь-Владимира столько же в водах крестившего,

нынче нефть, словно Днепр, хватит всем и грядущим всем!

Ни Батый, ни Мамай не страшны нам, растившие

то набеги врагов, то Орду, нас грызущую!

– Мне по нефти до вас! Палки хватит в колёса мне! –

так бы выйти на плёс, прокричать в небо прямо мне!

Мы от Карбышева и до Зои колосьями

прорастаем былинными, честными, пряными!

Нефть превыше всего. Нефть прекрасней черёмухи.

Маргарин, пластилин, пластик, в парке скамеечка…

Если сердце изранено,

то лечим промахи:

надо нефть приложить к вещей ране на темечко!

***

Я же не просто вынашивала, я рисовала картинами,

ладаном, миром, воззваньями матушкиных молитв,

знаньями, солнцами, лунами марсовыми, перинными

всех предстолетий, каждое радостный монолит.

Я вышивала иконою тексты такие наивные,

молитвословом, законом ли о Благодати людской,

ткань мастерила из шёлка я. Бязи да ситцы былинные,

и получился – родился ты, сын мой, хороший такой.

Если бы так всю галактику нежить, лелеять, вынашивать

с красной строки бы вынянчивать, вить бы глазурную нить,

ибо причастна ко времени я атлантидному нашему,

ибо причастна…да что уж там, люди мои, говорить?

Ибо случилось, ношу в себе заповеди, как все матери,

помните, горе Одесское? Помните фосфорный град?

Если б спасти…вырвать сжатые смерти тиски, выдрать клятвами…

если бы вместо солдатика…чтобы он жил бы! И нате вам

ждать, принимать, верить, плакать мне,

биться о дождь, снегопад.

Вот я иду: заметелена ветрами, я вся зарёвана

листьями красными, алыми, желтыми в розовый цвет.

Этой рябиной оранжевой, этими чудными клёнами…

Выносить мир бы мне! Выродить! Ночью закутывать в плед.

Также расписывать радугой, искрами, небом, иконами,

словом благим Златоустовым, Ветхим заветом, мольбой

в церкви старушек. О, помню я лица, платочки их скромные,

спины, ключицы. Мир помню я

весь! Весь до корня! Любой!

Право, но ты был, мой Господи, ты был всегда в сердце, в семечке,

в ядрышках этого семечки, в самом далёком углу,

был до распада. Был всем ты мне – этим пространством и временем

был, потому распласталась я, вот потому на полу…

Вот потому и взываю я, руки дрожат, сердце грохает

в Древней Руси и Аравии. Вот бы мне также лежать

семечком этим! Земля бы вся спину мне грела, огромная!

Вырасту деревом. Помню я,

как мне рожать Божьих чад!

***

Мой олений сын, мои подруги-берёзы, мои невероятные ёлки,

так бы выходить, не озираясь, не опускать глаза, лишь видеть прошлое,

лишь верить в прошлое, что рисует многое в нежнейшем шёлке,

поворотись! И за нами – будущее, за рекой Смородиной – за Серёжею.

Если бы не было будущего, что по-мордовски: Алатырь-камень,

этих будущих строк Мандельштамовских, придуманных в прошлом,

этих будущих книг, как у Толстого «Каренина Анна»

Нет, не прошлое в будущем! Наоборот. О, возможно ль

мой олений сын, мои подруги-берёзы в белом цвете застыли,

так вгнездилось в меня распоследнее наше отечество!

Называй ты как хочешь поля, эти речки ковыльи,

называй их «прародина» та, что, вонзившись, не лечится.

Я хочу помириться, хочу дать себя им – прощались чтоб,

вы такие смешные, особенно тот, кто измылился.

Занесённая в список я чёрный, но словно бюстгальтеры,

не подходят размером: из всех декольте пру, из вырезов.

Из меня можно прошлое вылепить в будущем трафике,

в невозможно пронзающем! Как сказал вещий учёный

то, что люди без памяти – люди планшетов, смартфонов,

то, что с памятью люди – заносят в альбом фотографии.

Загадай мне четыре загадки, чтоб чуда достигнуть мне!

Это чудо Всея Руси, чудо осенних растений.

Нежность рыжая. Солнце высокое. И скоморошество синее.

И рыдающая всех лесов невозможность мгновений.

Кто не гений в пятнадцать? Все – гении! В тридцать проходит…

В тридцать семь понимаешь: людей, птичьи их колыбели.

И затем всё, как водится – снег, колея, непогоды,

и попросишь морошки, что следует после дуэли…

***

У меня есть собака, а точнее есть пёс,

я его целовала в чёрный плюшевый нос.

Убегал, непослушный, срывался с цепи,

Лаял так: прямо душу

выворачивал!

– Спи!

Чёрный, гневный, лохматый, ел он всё – даже хлеб

с майонезом. Дай лапу!

Он давал сразу две!

…вот лежу я в сугробе. В белой шубе лежу.

Вою: «Боженька, дай мне пережить эту жуть…»

Ну, достали, достали…не могу…столько лет…

Из меня вырастали – из больной, как скелет,

эти травы из стали, так Голгофа растёт,

из меня вырастали солнце и неба свод.

Я ползла по сугробу: пальцы сжали снег, лёд.

(Я не знала в те годы, что спасенье придёт.)

И он лаял, так лаял! Словно пел коростель,

песня-крик, песня-омут, песня-сказочный Лель.

И послышалось мне поутру, поутру,

коль бессильны врачи, за тебя я умру.

Но ему я сказала: «Бежим!» Мы вдвоём

побежали, проваливаясь в снег густой.

И осыпалось солнышко за окоём.

Залезай, пёс, в машину, поедем домой.

(Есть такое местечко, кто знает маршрут,

там, где Ольгинский пост в Арзамас скользкий путь,

есть деревня Елховка, правее вот тут,

там Целебная Горка, ложись ей на грудь!

И все хвори исчезнут, растают, пройдут.)

Там ветра из Голгофы, разбойный сквозняк.

После взял пёс, состарился, что же ты так?

Погляди, я не старюсь – косметика, крем,

не курю и не пью и немного я ем.

И ни как ты – картоху, хлеб, сосиску вразброс!

Ты мой пес. Мой собака. Мой плюшевый нос…

***

Расскажу, как обещала, виденное воочию,

здесь трава-мурава, берега кисейные, реки молочные,

как бы ни диета – брала бы себе молока,

натирала лицо бы я, шею им, грудь и бока,

Маяковский сказал, что красивый, ему двадцать два,

а мне около ста, я иду, я красивая тоже,

как Владимир Владимирович, как трава-мурава

как река, что кисель, молоко да творожник.

Раскудахтались: Россия такая, Россия сякая, Россия есть дно…

А хотя бы и так – я люблю её дно небоскрёбное!

Дно небесное, синее, дно что льняно, что рядно.

Перекрёсток с распятием словно единоутробные.

Да, у нас и купель-то одна, и вода одна: прорубь холодная!

Гроб Господень, один Сталинград и неотданный Ржев,

и старухи на лавке сидят, мужиков вспоминая,

как у той Пелагеи убит в