– Вы выросли, – тихо сказал он наконец.

А ты как думал, придурок?

Подошел официант, и Тома в свой черед сказал:

– То же самое, пожалуйста.

Отец, сын, эхо. У нас сегодня похожие голоса; сестра заметила мне это позже. А мне не удавалось сказать что бы то ни было. «Тыкать» ему не хотелось, но обращаться к нему на «вы» было бы еще более странно. Так что я вообще ничего не говорил, предоставив вести беседу Лиз, языкастой Лиз, которая вдруг превратилась в испуганную девчушку.

– Ну… как… В общем… как поживаешь?

– Поживаю, Лиз. Поживаю, спасибо. А ты? Чем занимаешься? Кем ты стала, кроме как красивой молодой женщиной?

Она покраснела, опустила глаза, опять стала рвать бумажную салфетку, в совсем мелкие кусочки.

– У меня все нормально. Работаю в «Галерее Лафайет». Знаешь, напротив вокзала Пар-Дьё?

Тома кивнул; его густая, седеющая шевелюра с цинковым блеском слегка качнулась. Мне вдруг пришла в голову глупость, совершеннейшая ерунда, – я подумал, что никогда не облысею, поскольку склонность к плешивости чаще всего передается по наследству. Он все еще был красив, худощав, почти худой. Ему было около семидесяти, он и не казался моложе; ну да, он все еще был красив: гладкое, подвижное лицо, оживленное напряженным взглядом, глаза карие, с зелеными крапинами – эти глаза были похожи на наши, Колена и мои собственные. Хотя мне было довольно трудно его узнать. Я его видел лишь на нескольких уцелевших, неудачных фотографиях в альбомах с заскорузлыми уголками. Мог бы встретить его на улице и не обернуться.

– Тебе там нравится? Устаешь, наверное, я знаю торговлю.

– У меня там полно бесплатных духов!

Лиз прикусила губу, сообразив, что сейчас ляпнула; это вырвалось у нее само собой, она не смогла себе помешать. У нее стал еще более ребяческий вид, будто она заявила: «А в кондитерской у меня полно дармовых ирисок!» Но Тома улыбнулся, совершенно искренне; это его явно позабавило.

– Неплохо! Впрочем, ты довольно приятно пахнешь.

На этот раз она стала пунцовой; облачко мелких красных пятнышек высыпало в вырезе ее блузки. Он посмотрел на нее мгновение, потом бросил:

– Просто поразительно, до чего ты похожа на свою мать.

Его тон был нейтральным, без эмоций. Хотя речь шла, вероятно, о комплименте, Лиз это задело; она смотрела на ножку своего бокала, словно там показывали захватывающий фильм.

Тут Тома повернулся ко мне.

– Натан… Ты, наверное, меня уже и не помнишь, после стольких-то лет.

Дурак. Дурак. Дурак. Я решил, что он потрясающе самоуверен.

– Я знал тебя целых четыре года. Как и свою жену. Время – штука весьма относительная. Некоторые годы засчитываются больше других.

Ему принесли вино. Он смотрел на него, не касаясь, засунув ладони меж колен, облаченных в темно-синий вельвет. Официант поставил на стол плошку с черными оливками и стопку маленьких салфеток. Я был ему благодарен – Лиз теперь окружало конфетти. Она тотчас же сцапала одну из них, собираясь подвергнуть той же участи, что и предыдущую.

– Рад, что ты женился.

– Я вдовец.

Рука Тома внезапно засуетилась – это у него-то, казавшегося таким невозмутимым, – высвободилась и схватила бокал. Он приподнял его, посмотрел на вино, понюхал. Нюхал неестественно долго, словно отключился, забыл обо всем. Я бросил взгляд на сестру; она смотрела в окно, тоже с отсутствующим видом, вцепившись скрюченными пальцами в свою салфетку. Мы как эта салфетка, – подумал я, – оба разорваны, она – печалью, я – гневом.

– Я очень сожалею, – пробормотал он, наконец.

– Не так, как я. Но что касается меня, то я хороший отец. Если хочешь знать, у тебя двое внуков.

Я стал слишком агрессивным, и Лиз вернулась к нам, чтобы бросить на меня черный взгляд, как бы говоря: «Пожалуйста, Натан, не делай этого, не порть все».

– Правда? Мальчики, девочки?

– И то и другое. Двуяйцевые близнецы.

Тома побледнел. Цвет его лица стал под стать вину, почти белым.

– Солин и Колен, – встряла Лиз, словно желая вновь взять поводья беседы в свои руки, снова обрести существование. – Им шесть лет. Ну, почти, исполнится через несколько недель. Они просто классные. Очень смешные.

– Я рад, – пророкотал наш отец. – В самом деле рад, что история не повторилась.

– Какая история? – спросил я, нахмурившись.

Он побледнел еще больше и выпил свой бокал одним духом.

– А ты, Лиз? У тебя нет обручального кольца, но, может быть, есть друг?

– Мне не слишком везет с мужчинами.

– Так что там за история?

Тома озирался, словно хотел улизнуть. Что касается моей сестры, то ее глаза стали стальными, словно у нее украли ее место, ее время, ее слово. Кафе «Негоциант»… Что за ирония! Мы не были ни фабрикантами шелка, ни торговцами драгоценными камнями, но торговля только что началась.

– Ничего, Натан, ничего. Я ошибся.

Но он не мог так просто отделаться и знал это. Лиз душу продала бы за сигарету, я был в этом уверен, потому что мне и самому хотелось курить, даже после стольких лет воздержания. Молчание. Молчание, перегруженное отрицанием, липким, вроде того, что последовало за известием о его возвращении, там, в доме.

– Я думал, ты уже знаешь… Думал, ты в курсе.

– Да в курсе чего, черт подери? Зачем ты здесь, если не для того, чтобы отвечать на вопросы?

Я чувствовал, как меня охватывает гнев. Мне хотелось ударить его, вернуть ему огромную оплеуху, которая причинила бы ему такую же боль, как и нам – его исчезновение. Он это почувствовал, потому что после краткого попятного движения решился говорить. И спокойным голосом, ровным тоном объявил мне то, что подвергло сомнению само мое представление о себе.

– У тебя должен был быть брат. Тоже двуяйцевый близнец, но мальчик. Знаешь, он умер задолго до родов. Твой брат никогда по-настоящему не существовал. Но поскольку у тебя самого близнецы, я подумал, что твоя мать сказала тебе.

В моей голове вспыхнула яркая белая молния, озарение. Я не должен был оставаться один. Это чувство, это пресловутое чувство потери и заброшенности внезапно обрело смысл. Глубоко одинокий, но за кем всегда наблюдают. Я был не один. Мы должны были быть вдвоем. И ты оказалась права, Кора: если ты забеременела двойней, то по моей вине, отчасти, по крайней мере. Трудно описать, что я почувствовал; мне вдруг стало не хватать слов, таких слабых. Но, думаю, все же возобладало облегчение. Я пережил нечто невыразимое, и это нечто только что было названо.

– Прости, Натан. Я думал, ты знал.

– Нет, не знал. Ты поэтому и ушел? Из-за этого мертвого ребенка у вас все и пошло прахом?