Наконец я добежала до волн. Вошла в них с разбега, без ныряния, без борьбы, и они меня приняли, поглотили, я позволила себя опрокинуть, ворочать, валять, хлебнула воды раза два-три, волны прижали меня ко дну, скребли спиной о песок, стукнули пару раз о камни, а потом вдруг океан выбросил меня обратно. Вынес против моей воли на берег, так мягко, что я подумала о руке Божьей, как на некоторых иллюстрациях, или о руке Дьявола, или о руке Кинг-Конга. У меня было впечатление, что огромная жидкая рука приподняла меня и донесла до берега. Огромная рука спасла меня, что-то большее не захотело, чтобы я умерла.

Это было непостижимо. Я такая несчастная, во мне столько ненависти, столько дурных мыслей… Почему мне позволили спастись?

Лежа на сыром песке, промокшая, продрогшая до костей, едва способная дышать, кашляя, икая, изрыгая соленую воду через рот и нос, я поняла, что мне никогда не хватит духу. Никогда в жизни не хватит духу умереть. Хотя это все, чего я хочу, не вижу никакой альтернативы, чтобы избавиться от этого бешенства, и проклинаю силу, которая мне помешала.

Во мне произошло что-то необратимое.

Вы входите в закусочную, как ходячая реклама. Вы входите, и я улыбаюсь, я столько месяцев ношу маску, что стала экспертом по поддельному счастью. Ты садишься лицом ко мне на пластиковый стул, дети и девчонка выбирают себе мороженое из списка на грифельной доске, ты спрашиваешь, как мой кофе, я отвечаю, что «приличный».

Я стараюсь не смотреть, но вижу только это – девчонкин зад, выпуклый, агрессивно выпирающий из-под зеленой лайкры ее бикини. Эта юность, которую она таскает на себе так естественно, так непосредственно, словно ей и дела до нее нет – наихудшая гнусность. Я безотчетно втягиваю живот под своим парео, но этим никого не проведешь.

Они возвращаются все втроем с эскимо, хрустят, лижут, посасывают. Ты смотришь на них и улыбаешься.

Я тоже в ее возрасте могла обжираться, не набирая ни грамма. И у меня тоже был такой же воинственный, нахальный зад. Не такой феноменальный, но почти. Мне тоже было двадцать лет, и эта штука, Время, ход Времени, тоже никогда не прекратится.

Ты встаешь, все такой же атлетичный, изящный торс, сложение пловца, мимоходом шелкаешь ее по плечу – ее, Кристину. Она смеется, маленькая игра, узнаваемая из тысячи, – «кошки-мышки». Облокотившись на стойку, ты заказываешь пиво.

Она смотрит на тебя – и я вижу, как она на тебя смотрит.

Жалкий водевиль на краю пляжа, дурная подделка под Эрика Ромера.

Если не будет меня…

На дне моей чашки только чернота – зернистая чернота, смесь гущи с растаявшим сахаром.

Опустошение.

* * *

Бутылка шардоне была почти пуста, кафе «Негоциант» почти полно. Звяканье бокалов, вальсирование «поющей сороки», запахи вина, пива, горячих бутербродов с сыром и ветчиной; твердые зеркала, деликатные и холодные.

– Прошло Рождество, – продолжил Тома. – Мать Кристины несколько раз звонила в дом. Она ни слова не говорила по-французски и даже по-английски, так что мы ничего не поняли. Очевидно, ее дочь не вернулась в Польшу, как сообщала в письме, но у меня не было ни малейшего представления, где ее искать. Я был совершенно подавлен, а Грас словно сошла с ума. Переделала всю кухню в мое отсутствие, заменила полы, снесла стенку, разобрала камин, поставила барную стойку…

– Да, я помню, – кивнула Лиз. – На время работ она оставила нас у бабушки. Мы даже школу пропустили.

Сестра посмотрела на меня, я вернул ей пустой взгляд. Я помнил переделку гостиной, но не пребывание у Луизы.

– Кристина ушла, – продолжил Тома, – а мой собственный дом стал чужим. Что касается жены, то я больше ее не узнавал. Предполагаю, что она поняла насчет меня и Кристины, хотя никогда об этом не заикалась. Но в любом случае, мы уже ни о чем не говорили, стали чужими друг другу; видимо, потеря ребенка затронула ее гораздо сильнее, чем она хотела признаться. Все стало каким-то холодным, грязным. Вскоре я уже не мог выносить эти стены. Ни стены, ни ее присутствие – самой Грас. Это было что-то физическое, физиологическое. Я больше не мог. Такая страсть… А теперь… Теперь этот дом был населен лишь отсутствием – твоего мертвого брата, Натан, моей сбежавшей любви, а ваша мать… ваша мать продолжала заказывать мебель по каталогу, это был какой-то хоровод поставщиков, правда, словно она хотела преобразить это место сверху донизу, истребить всякий след прошлого, Орельена, конечно, и, возможно, Кристины тоже…

– Это ты бросаешь камнями в окна? – резко прервал я его. – Ты устраиваешь все эти глупости?

– Прости?

– С тех пор, как ты снова объявился, в доме происходят странные вещи. Кто-то занимается вандализмом. Я не верю в совпадения. Моих детей это чуть не угробило в рождественскую ночь. Во что ты играешь, черт подери? Ты что, мало нам зла причинил?

Тома вздохнул, покачал головой.

– Не понимаю, о чем ты говоришь. Мне жаль, что у вас проблемы, но уверяю, я тут ни при чем. С чего бы мне делать такое?

– Да, с чего бы? – поддакнула Лиз почти испуганно.

– Отомстить за свое горе, например. Рассчитаться с Грас.

– Грас достаточно заплатила. В самом деле, не понимаю, что бы я мог тут выиграть, Натан. Честно.

Дрожь возобновилась, стала еще сильнее, чем на улице Сент-Катрин. Снова вспотели руки, и стало трудно дышать. Я бросал взгляды наружу через оконные стекла, превратившиеся в перегородки, отделившие меня от Вселенной – настоящий мир был совсем рядом, видимый, хотя и недоступный, сделанный из другого вещества, а тем временем с люстр изливалось что-то нереальное, какая-то завеса, мантия, обрушиваясь на меня, словно астероид. Вскоре я уже не чувствовал свою ногу; мне показалось на мгновение, что она совсем исчезла.

– Дай мне сигарету.

– Нет, Натан, это…

– Дай мне сигарету, Лили.

Она подчинилась, порылась в сумочке, достала свою раззолоченную пачку. Я взял сигарету, зажигалку, встал. Худо-бедно доплелся до двустворчатой двери, приволакивая ногу. Моя правая нога казалась ампутированной, я тащил эту призрачную конечность словно ядро.

Выйдя на мощенную камнем маленькую площадь, я попытался закурить на пронизывающем холоде. Получилось не сразу. Я дрожал, а тут еще ветер, колючий, порывистый, продувавший насквозь. Я защищался от него рукой, прикрывая пламя былым, тысячу раз проделанным жестом. Вкус сигареты оказался чудовищным; мне почудилось, будто я глотнул смесь жидкости для чистки канализации с жавелевой водой. Затем почувствовал себя пьяным, но не как от вина – это было ощущение отравления, черные звезды заплясали перед глазами. Однако с третьей затяжки сердечный ритм стал замедляться, легкие снова открылись, глубоко, как каньон. Я думал о своем брате, об умершем близнеце, Орельене. Это был не совсем близнец, но я мог представить его себе только своим отражением, своим другим «я», своим двойником – это был я, и я умер. На шестой затяжке я бросил взгляд через стекло вовнутрь. Мне показалось, что Лиз дает что-то нашему отцу, но не был уверен, потому что в этот миг какие-то люди прошли мимо их столика. Меня преследовала, как наваждение, девушка из сна, но никак не удавалось отождествить ее с реальным воспоминанием. Я твердил: Кристина, Кристина, Кристина, но ничего не происходило; эта история, рассказанная Тома, оставалась чуждой моей собственной истории, их невозможно было связать, наложить образы друг на друга. Я знаю, Кора, что такое Великая Любовь. Но мне не удавалось понять, как сорокалетний мужчина мог втюриться в двадцатилетнюю девицу, тем более что сам я предпочитаю – тебе ли не знать – более зрелых женщин. Я смотрел мысленным взором на картину Вермеера «Девушка с жемчужной сережкой», пытался представить вместо тюрбана рыжие волосы, но видел только Лиз – Твои волосы… Зачем ты сделала это со своими волосами? В одном мы с Тома были согласны: он оставил кукольно-белокурого ребенка, а обнаружил вместо него создание с огненной шевелюрой. Я бы предпочел, чтобы она оставалась блондинкой, хотя они для меня слишком двуличны и напоминают женщин моей семьи – кажущаяся мягкость, чтобы отвлечь от трепки, которую они собираются задать. Пока я думал об этом, передо мной с исключительной четкостью предстало лицо Клер. Моя первая и последняя блондинка… Я вдруг осознал, до какой степени эта короткая встреча меня взволновала. Пока ты была жива, Кора, я никогда тебе не изменял. После твоей смерти я никогда не предавал память о тебе – несколько приключений на одну ночь, этиловые вернисажи, агрессивные брюнетки, перепихон, забывавшийся с рассветом. «Заново устроить свою жизнь» казалось мне немыслимым; большую часть времени я был бесполым существом, мое тело, эта практичная, функциональная оболочка не имела иной цели, кроме как делать то, что необходимо сделать, говорить то, что необходимо говорить. Я уже считал, что вышел в сердечную отставку… Но сегодня вечером – да, я думал о Клер, быть может потому, что, будучи до такой степени непохожей на тебя, она исключала всякое сравнение.