— Мне казалось, вы старше, — проговорил он. — Да… Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой… Как вы отважились написать об этом? Неужели так изменилось время?

— Изменилось, — обронил Хортов, стараясь угадать, когда же начнется разговор о деле: судя по всему, прелюдия могла затянуться.

— Только за то, что я однажды проявил интерес, немедленно получил десять лет. Это было сразу после войны…

— Вы знали Кацнельсона?

— Нет, его не знал… Я попробовал разыскать полковника Пронского, и меня сразу арестовали.

— То есть вы были знакомы с Пронским?

— Я принимал участие в операции, — медленно проговорил Гедеон. — Всю войну прошел в разведке… Разумеется, тогда я ничего не знал, куда идем, зачем… И его-то не знал. Пронский всегда был в форме капитана СС. Только после того, как вернулся из Берлина… В одиночку вернулся, все остальные погибли или пропали без вести… Меня сначала арестовали смершовцы. Вроде бы я не должен вернуться ни при каких обстоятельствах. И расстреляли бы… Но Соболь мне сказал, когда раненого на мотоцикле везли… Дескать, операция проводится по личному приказу маршала Жукова…

— А кто такой Соболь? — осторожно спросил Хортов, воспользовавшись паузой.

— Начальник разведки дивизии… Был командиром группы. На второй или третий день его ранило в ногу, задело кость… В общем, мы его оставили в развалинах, чтоб немцы подобрали и поместили в госпиталь…. Он мне другом был всю войну, один меня понимал. Но так и канул, ни слуху ни духу… — старец на миг загоревал, но тотчас стряхнул воспоминания. — Когда арестовали, я стал требовать встречи с Жуковым. Тут СМЕРШ и взял меня в оборот… Они не знали, кто отправлял людей в Берлин и зачем. Но тогда и я ничего не знал… Ну, думаю, Соболь не зря мне про маршала сказал. Буду стоять на своем — ничего не сделают. Тогда Жуков был фигура…

Видно было, что старцу тяжело говорить, голос его мерк и переходил на шепот. Он часто делал паузы, закрывал глаза и, похоже, пережидал боль.

— Они и правда как меня только не крутили, а я приползу в камеру, помолюсь, и снова дух крепок. Да… Пожалуй, забили бы. Но как-то раз во время допроса зашел какой-то подполковник, послушал и забрал меня от этих аспидов. Я ему тоже про Жукова… Привел генерала Трофимова, он мне когда-то орден Красного Знамени вручал… С его помощью я и попал к Жукову. А он сразу ко мне с вопросом: кто сказал про меня? Я сослался на Соболя… Он только зубами заскрипел, но не заругался — расспрашивать стал, как да чего…

Гедеон начал глотать окончания фраз — спешил. Хортов вслушивался и мысленно связывал отдельные, непонятные обороты.

— Рассказал я… Мы в Берлине делали… Немецкого генерала взяли, барона… мальчишка с ним, гитлерюгенд… Гляжу, немного отошел… сам все губы жует. А смершовцам, говорит… рассказывал? Нет, говорю… Не имел права, только вам…. И смотрю, глядит на меня и думает, что делать… Жить оставить, на тот свет… Я про себя помолился и перед глазами образ Божий держу… Тут он подобрел, справедливый стал… Если полковник Пронский отпустил… если через СМЕРШ… значит, живи… Но молчи, куда ходил, с кем, зачем… Пока в газетах про то писать… Да мы не дотянем… Я дотянул…

Хортов не знал, что делать, и собрался уж доктора звать, но старец понял, отрицательно замахал рукой.

— Рано… В сорок седьмом согрешил, стал Пронского искать… На фронте, пока страшно было, до Господа — рукой подать… А остался жив, земное тщеславие одолело. Обида была: вместо награды, чуть на тот свет… хоть бы медаль какую… Смотрю, одного героя награда… второго… И я возжелал… Стал писать везде, и Жукову… Меня за этот грех Господь и наказал… Колымскими лагерями, на девять лет… А еще сказали, мол, погиб Пронский, после войны… На смерть погнали, да выжил… Всего рассказывать… при Хрущеве трепали, я уже в сане был… При Брежневе тоже… Выпытывали, зачем я к Жукову ходил… Писал… Тогда у меня и созрела… Маршал-то много чего сам по себе делал… Без ведома… Вот его Хрущев и давил… Эх, брат, ты пишешь, тайны империи… В семьдесят втором заболел, после лагерей легкие слабые… Отпустили меня на лечение, в Крым. Поселился я у местного батюшки на квартире, в Ялте. Год прожил — улучшения нет… Отец Николай повез меня в Соленую Бухту, на дыхательную гимнастику и на массаж, мол, человек один лечит… Грех, конечно, да уж задыхался… А привез меня к Пронскому. Живой и здоровый, оказывается. Только не признался он. Да и лечить не стал, говорит, только женщин пользую, а тебе, дед, помирать пора… Я его сразу признал, примета хорошая, шрам от виска до горла… Я так, эдак — ни в какую… Бог судья, говорю… И говорю, дескать, мальчишку того я отпустил. Тут он и выдал себя, отяжелел, замолчал… Потом говорит… Икнется еще этот ублюдок. Сатану отпустил, бесовское отродье. А сам, вроде, Божий стражник, святоша… И ушел… долго потом не видел, года три…

В это время в кабинет заглянул заведующий и лишь глянув старцу в лицо, тотчас же заявил, что беседа окончена. Гедеон оказался послушным, обнял доктора за шею, знаком подманил Хортова под другую руку.

— Завтра приходи, — зашептал. — Рано утром… я еще тогда бываю крепок… Пронский-то ох не простой был… Вот где тайны имперские… А этого… не смог расстрелять… Подниму руку, а он улыбается, зубы кажет… Думал, святой, потому и смерти не боится… Это уже после Страстной недели, можно было… Он и в самом деле отродье сатанинское!

— Кто отродье? — заведующий уже оттаскивал Андрея за полу куртки. — Кого не смог расстрелять?

— Мальчишку… Который с генералом… Гитлерюгенд, Томас, сынок этого барона… А Пронский приказал… Я ему так ничего не сказал, и зря… Убить — грех, и не убить… Вот мне и наказание… Они за мной смотрят, смотрят…

* * *

Он выламывался из детства, как птенец из скорлупы; он уже не чаял, когда оно закончится и наконец-то начнется взрослая, самостоятельная жизнь.

Первый толчок этой жизни он ощутил после возвращения из третьего и последнего побега: родители считали, что он убит, отец поднял на ноги весь военный округ и прокуратуру, узбеков, которые напали на Андрея, арестовали и держали в каталажке, выбивая из них признание, куда спрятали труп. Они признались в убийстве, но никак не могли указать другого места, кроме детской площадки.

Он вернулся ровно через год как с того света; отец с матерью наглядеться на него не могли, боялись чем-либо обидеть и дали полную свободу. В школе его посадили сначала в седьмой, но скоро перевели в восьмой, и он стал учиться со своим классом. Сверстники смотрели на Андрея, как на героя, особенно после того, как он на глазах у всех случайно порвал канат в спортзале; учителя тоже вроде бы сначала радовались — «неблагополучный» подросток, прежде перебивавшийся с двойки на тройку, вдруг стал отличником по всем предметам.

И это как раз настораживало учителей больше всего: быть такого не могло, чтобы отставший от программы на целый год ученик догнал свой, а потом и обогнал весь класс. Дома он не отходил от мольберта и вел себя не менее странно — мазал краской холсты и утверждал, что это портреты неких близких ему людей. Когда родителей вызвали в школу из-за этого каната, отец осмотрел его и сделал заключение, что он просто гнилой, и добыл на армейских складах новенький. А мать начала потихоньку расспрашивать сына, где он был и что делал.