И тогда Андрей стал рассказывать все, что было: как его высадили с баржи на берег, где он встретил Драгу — хранителя земных путей, с которым они кормили перелетных птиц и убирали на зиму речную судоходную обстановку. Когда же Обь замерзла, они с Драгой пошли на реку Ура, где на трех Таригах живут молодые гои — Бродяги, как он, начинающие Странники и юные Дары.

И начал пересказывать сказку о мертвой царевне и семи богатырях. Будто бы он выдержал все испытания, ходил сквозь огонь, сутки просидел на дне реки и семь — пролежал закопанным в земле. И за это он удостоился поруки Вещего Гоя, называемого еще владыкой Атеноном, который привел ему и вручил маленькую Дару — будущую вечную спутницу, которую еще предстоит найти в том мире, куда Андрей вернется.

И при этом показал маме ее портрет — серебристое пятно среди огненного моря, где вместо волн перекатывается пламя, и добавил, что он теперь знает много путей и будет ее искать.

А вскоре к нему неизвестно откуда пришел странный, явно сумасшедший старик с огромной седой бородой и в белой, расшитой красным, рубахе. Они заперлись в комнате и не выходили оттуда более суток. То отец, то мать по очереди дежурили возле двери и старались подслушать, о чем идет беседа, но Андрей с гостем разговаривали на каком-то тарабарском языке. Когда же старик ушел, мать спросила, кто это был.

— Ко мне приходил Авега, — просто ответил сын, чем-то сильно расстроенный и огорченный. — Он есть у меня на полотне, разве не узнали?

— А зачем он приходил?

— Приносил соль Знаний, — Андрей загоревал. — Если б ты знала, мама, как горька эта соль! Но сколько на Земле путей! Я уйду в любой момент, как захочу, потому что все равно не буду жить в этом пошлом и однообразном мире изгоев.

Родители перепугались, решили, что у Андрея опять появились мысли о самоубийстве и вызвали «неотложку».

Его положили сначала в госпиталь при военной части, но когда подросток через сутки убежал оттуда, увезли во Фрунзе, в детское отделение психоневрологической клиники. И снова затребовали тетрадки, дневники, картины. Поместили его в общую палату, однако Андрею надоели больные дети и он через несколько часов пришел домой в Ташкент. Мать уговорила вернуться назад, посадила в поезд и отвезла в клинику, где его заперли в палате с решетками. Но когда приехала обратно, сын давно уже был дома и мазал краской очередное полотно.

Мать снова вызвала «скорую», на Андрея натянули смирительную рубашку и повели в машину, однако тринадцатилетний подросток разорвал ее в клочья, и тогда ему поставили первый укол, подавляющий волю.

Собственно, из этого и состоял трехмесячный курс лечения. Его выписали в марте с неизлечимым диагнозом — паранойя, а отец к этому времени по совету врачей добился досрочного перевода в Ленинградский военный округ.

На новом месте Андрею стало лучше, и к пятнадцати годам исчезли все симптомы болезни. Он никогда не вспоминал свой третий побег и все злоключения, с ним связанные, не хотел больше переустраивать мир, учился, как все, и никакого особенного надзора не требовалось. От прошлого осталась лишь тяга к рисованию, тайная любовь к дорогам и бродяжничеству. Однажды он увидел на улице группу водных туристов, пристал к ним и уехал в Карелию, спускаться на лодках по горным рекам. В другой раз прибился к студенческому стройотряду и оказался в Нижневартовске; была еще такая же стихийная поездка на Байкал, в Крым и на Валдай, но родители уже смирились, опасаясь обострения болезни, не противились его внезапным путешествиям, из которых он возвращался сам.

Матери не нравилось его творчество, однако она устроила выставку в гарнизонном Доме офицеров, куда случайно забрел ценитель абстрактной живописи, человек с французской фамилией Олеар. Через месяц Андрея пригласили участвовать в Ленинградской выставке: абстракционисты в то время были гонимы, страстно боролись за свое существование и место в советской живописи. Первая их большая выставка была в Москве, прямо на пустыре, и позже получила название «бульдозерной», поскольку власти пригнали бульдозер и произведения искусства смешали с землей. Теперь они отвоевали свои права и развесили картины в фойе кинотеатра. Андрей поехал без картины, только для того, чтобы несколько дней побродяжить по Ленинграду.

Потом этот Олеар приезжал еще несколько раз, называл Андрея гениальным творцом, сравнивал с ранним Пикассо и уговаривал родителей воздействовать на сына, чтобы тот посвятил себя живописи.

Но они уже не смели ни советовать ему, ни исподволь подвигать к чему-либо; уверовав, что он неизлечимо болен, отец с матерью готовы были всю жизнь держать его при себе, однако после школы Андрей заявил, что намерен сделать военную карьеру. Упорный и волевой офицер, вечный старший лейтенант чуть не лишился чувств и сам стал отговаривать сына, мол, с таким диагнозом тебя даже на срочную в армию не возьмут.

Тогда Андрей достал свою тощую медицинскую карточку, где ни единым словом не упоминалось ни о диагнозе, ни о лечении в психушках.

Он еще в Архангельске понял, что приключения не закончились, и что лучше всего по дороге переодеться в гражданское, перескочить с поезда на поезд или вовсе задержаться где-нибудь на недельку, пока не прекратится активный поиск. Однако для таких манипуляций требовались деньги, и не малые, а их-то как раз было в обрез, поскольку Мавр все до последнего лишнего рубля отдал Томиле, оставив только на дорогу.

Встреча его на вокзале в Москве означала вовсе не уважение к ветерану, а неожиданную заинтересованность его фигурой, ибо по специальной инструкции органы госбезопасности никаким образом не имели права привлекать внимание к нему, если это не обусловлено особыми обстоятельствами или легендой прикрытия, как, впрочем, вести скрытую слежку, не связанную с его личной безопасностью.

И эта инструкция не подлежала изменению или реформированию, как общественное устройство, экономика, политика, поскольку была написана не чекистами, а много раньше, еще царскими жандармскими чиновниками, и, возможно, корнями своими уходила в старину, более глубокую, к тем временам, когда возникло понятие государственности, в каком виде бы ее не представляли.

Всякая новая власть рано или поздно становилась перед необходимостью ее соблюдения, иначе бы не существовали ни империи, ни княжества, ни государства с самым прогрессивным и самым демократическим строем. Инструкция эта чем-то напоминала знаменитый ядерный чемоданчик, передаваемый из рук в руки, независимо от того, что бы ни приключилось в мире и каким бы образом не поменялся правитель.

Мавр допускал, что в нынешней России новоиспеченная власть еще не разобралась в государственном устройстве, не открыла всех тайн рухнувшей империи, но что-то о них слышала, узнала имена их хранителей, и теперь, как всякий ребенок, стремится познать мир и его содержание, грубым способом ломая игрушки. Она, младенческая, самолюбивая, претенциозная власть, в принципе могла делать это, и ей потом все бы простилось, но Мавр не имел права потакать варварской психологии детей, в чьих руках оказалась судьба государства.