Если тяжба не разрешалась в частном третейском суде, то обе стороны договаривались предстать вместе со всеми свидетелями в определенный день перед «архоном» («arkhon» — общественный судья на государственной службе). Архон должен был решить, есть ли в деле основания для дальнейшего судебного разбирательства, на этот раз в общественном суде. Если дело имело перспективу, иск оформляли официально (то есть в письменной форме). Записывали также и аргументы ответчика. Обе стороны вносили денежный залог, равный судебным издержкам. Затем, по итогам разбирательства, оплата издержек ложилась целиком на плечи проигравшего.

В день слушаний обе стороны давали клятву говорить только правду и представляли свои доказательства перед судьей. На этот раз это был также общественный судья, который, в отличие от архона, не состоял на государственной службе и являлся афинским гражданином допризывного возраста, выбранным по жребию. Если общественный судья приходил к какому-то решению, то дело закрывали. Но если и на этот раз стороны оставались при своих интересах, то дело передавалось в суд присяжных — тот самый, в котором заседала коллегия из пятисот человек.

Улики и доказательства, в том числе оформленные в письменном виде, помещали в особый ящик, который опечатывали, а затем, в свое время, вскрывали на суде присяжных. (Ящик этот назывался «ekkinos» — буквально «еж». Отсюда слово «ехидна»). Стоит заметить, что стороны по согласию вновь могли вернуться в самое начало — то есть предстать перед частным третейским судом.

Попасть в жернова древнеафинской юриспруденции — вовсе не означало лишиться свободы. Очевидно, что многое зависело от способности убедить в своей невиновности несколько сотен мужчин старше тридцати лет. Исход процесса во многом зависел и от весомости аргументов истца. Цель всех этих способностей и талантов одна — во что бы то ни стало победить.

Передо мной огромная толпа присяжных — пятьсот обыкновенных граждан. « Что мне сказать им, — думает истец или ответчик, — как мне убедить их, что я, в общем-то, нормальный малый, один из них и вполне достоин их симпатии и поддержки? Осторожнее со словами — не дай бог, привести их в ярость или вызвать отвращение. Лучше апеллировать к их чувствам и разуму».

Думаю, примерно таким образом ежедневно рассуждают очень многие люди — например, издатели, по сути, тонкие психологи, жаждущие как можно быстрее продать свои газеты и журналы; адвокаты, которые в отсутствие весомых аргументов в защиту своих клиентов апеллируют к жалости и состраданию судей и присяжных.

(«Такой теплый и добрый человек, этот мистер Масс-Мердер — разве он заслужил отторжение от общества?» или «Разве возможно, что такая образованная и безупречная мисс Кок-Педлер могла связаться с наркотиками?»). Древние греки задолго до нас знали толк в риторике и искусстве убеждения. В своем труде, который так и назывался «Искусство риторики», Аристотель, как в учебнике, подробнейшим образом объяснял, что и каким тоном говорить в той или иной ситуации. Это как раз то, что нужно современному адвокату или политику.

Ну, а теперь самое время взглянуть на реальное уголовное дело. Оно удивительно и любопытно. Не хуже занимательного чтива это судебное разбирательство дает нам представление о повседневной, обыденной жизни древних греков как бы изнутри, во всей ее живости и натуральности.

Рассказчик, чье имя нам неизвестно, защищает себя от обвинения в «преднамеренном нанесении ранения»; автором же обвинения является некий Симон. На процессе рассказчик грубо льстит присяжным (а такие дела слушались, как правило, перед лицом коллегии присяжных), а затем описывает, что произошло между ним и Симоном и почему. Рассказчик сетует, что «одурачил» сам себя, и вовсе не потому, что связался с мальчиком (этому не удивился бы ни один эллин); и не потому, что считал себя старцем (люди старше сорока лет в ту эпоху действительно считались пожилыми), получившим в преклонные годы не покой, а судебный процесс. Нет. Причина — в огласке, уличных сплетнях и «подмоченной» репутации:

«Хотя я, в своем возрасте, и кажусь глупцом, спутавшимся с молодым парнем, прошу вас не думать обо мне плохо. Да — я влюбился. Это — естественно, и может случиться с каждым. Лучше всего, конечно, контролировать свои чувства и пытаться вести себя ответственно. Но этот Симон сделал все возможное, чтобы сбить меня с правильного пути, и я расскажу, как это было».

Ну, конечно же, во всем виноват какой-то там Симон. Перед нами ярчайший пример того, как ответчик, устыженный, пытается уйти от ответственности, очерняя репутацию оппонента. Если внимательно прочитать все дело, то выясняется, что Симон, владея мальчиком (который, кстати, не был афинянином) как рабом, видимо, одалживал его ответчику, не получив за это ни лепты. Вот здесь-то и пробежала между ними черная кошка. Послушаем рассказчика:

«Я влюбился в Феодотия — молодого человека из Платеи — и верил, что он, увидев мою заботу, ответит мне взаимностью. Совсем по-другому вел себя Симон: наверное, он думал, что угрозами и насилием можно заставить Феодотия исполнять свою прихоть. Не хватит нашего времени, чтобы описать все, что вынес мальчик от рук хозяина. Думаю, теперь пора рассказать вам честно о тех злодеяниях, которые Симон совершил и в отношении меня и моей семьи.

«Пьяный Симон ворвался в мой дом»

Когда Симону сказали, что мальчик находится у меня, он пришел к моему дому ночью, пьяный, выбил двери и ворвался в женскую половину. Там была моя сестра с племянницами. Эти женщины, которые вели кроткую и целомудренную жизнь, немало смутились, увидев Симона в таком виде. Но этот человек, похоже, совсем распоясался. На все увещевания моей сестры и молодых девушек он лишь отвечал площадной бранью. Мой дом он покинул лишь тогда, когда на шум сбежались соседи. Даже те, кто сопровождал его до дому, отвернулись от него, посчитав его поступок вызывающим.

«Симон набросился на меня»

Но сожалел ли он потом о своем поведении? Ничуть. Узнав о том, что мы с молодым человеком обедаем, Симон впал в совершенную ярость. Он позвал меня на улицу и, когда я вышел, попытался меня ударить. Я дал ему сдачи, и тогда он, отбежав в сторону, принялся подбирать камни и швырять их в мою сторону. Ни разу не попав в меня, он угодил в голову одного из своих друзей, сопровождавших его до моего дома, Аристокрита. Видели бы вы его разбитый, окровавленный лоб! Меня так возмутил и напугал этот случай, что я решил побыстрее уехать из Афин.

«Симон ждал моего возвращения»

Итак, я забрал юношу с собой — хочу, чтобы вы знали всю правду, — и отбыл. Когда я уже был уверен, что по прошествии времени Симон должен был забыть о молодом человеке и раскаяться о своем неблаговидном поведении, я вернулся. Я был уже на пути в Пирей, когда Симон каким-то образом узнал, что Феодотий уже вернулся в Афины и остановился у Лисимаха (Лисимах проживал по соседству с домом, который арендовал Симон). Симон созвал своих друзей и после обильного угощения расставил их вокруг дома Лисимаха. Несколько человек, в качестве наблюдателей, забрались на крышу. Завидев Феодотия, все должны были броситься к юноше, свалить его с ног, связать и возвратить хозяину.