«Как нагромождение десяти дощечек-скрижалей, положенных одна на другую, высятся десять первородных законов, которые есть основа всякого публичного и приватного права».

Однако заканчивая работу над десятью письменами, децимвират обнаружил, что не хватает еще двух. С этих пор и началось не прекращавшееся никогда законотворчество, а гражданский и уголовный кодексы распухли так, что Юлию Цезарю пришлось приказать:

«Сократить свод законов до разумных пределов. Из всего нагромождения статей выбрать лучшие и наиболее значимые и свести их воедино в как можно меньшем количестве томов».

Как и все подобные прожекты, задумка Цезаря была обречена на провал; и не только из-за его скорого убийства. Много позже историк Тацит вновь затеял дискуссию об «истоках юриспруденции и процессах, приведших к засилью бесчисленных и очень сложных законов сегодняшнего дня».

Он сравнил простоту и ясность «Двенадцати письмен» («Последний пример разумного права») с тем, что он называл «современной болезнью» — скороспелыми законами, «испеченными» в горниле общественных конфликтов и борьбы за власть. По Тациту:

«Когда государство находится на самом дне пропасти — законов всегда в избытке».

Тацит, как всегда, попал пальцем в очевидный парадокс: законы создаются для того, чтобы их выполнять; но если существует так много хороших и правильных законов, то отчего же тогда общество больно коррупцией? Или если поставить вопрос по-другому: действительно ли чем более коррумпировано общество, тем больше нам нужно законов для борьбы с этой коррупцией? Парадокс этот характерен и для современного общества: законы о выгуле собак, об оружии, об окружающей среде, о запрете курения в общественных местах, законы, регламентирующие оборот мобильных телефонов (где конец этой мелочной регламентации?) — чудовищное количество необязательных законов поднимает все тот же вопрос Тацита.

Если принимаются законы, то люди обязаны их уважать; либо законы нужно исправлять и совершенствовать. Принятие большого числа законов лишь девальвирует сам институт права. К сожалению, грешит «выпечкой» мертворожденных, заведомо невыполнимых законов и наш парламент.

Древние греки, жившие в Южной Италии, в городке Локрис, высоко ценили своих предков, в том числе и за то, что те организовали в этом государстве-полисе настолько совершенную общественно-политическую систему, что за двести лет здесь был принят всего лишь один закон! Причем закон этот предложил некий одноглазый человек, которому другой человек (имевший два глаза) угрожал выбить этот единственный глаз. Предложение одноглазого гражданина заключалось в том, что в случае исполнения угрозы угрожавший должен был лишиться обоих глаз. Так сказать, для уравнивания ощущений. Предлагая этот удивительный закон, одноглазый подвергал себя смертельной опасности. Дело в том, что в Локрисе решили выслушивать предложения о новых законах лишь от граждан в буквальном смысле с петлей на шее. Если законопроект отклонялся, то автора умерщвляли; если же город голосовал за новый закон, то шею возмутителя политического спокойствия освобождали от петли. С тех пор желающих обновить городской свод законов находилось крайне мало, а тому одноглазому гражданину повезло — родной город проголосовал за его предложение.

Эта схема, полагаю, показала бы исключительную эффективность в нашем парламенте. Представьте себе — депутат, внесший свой законопроект на голосование, с ужасом смотрит на зияющее отверстие в полу: в случае провала проекта его ждет встреча с бесконечностью.

Эту проблему великий древнегреческий философ Платон предвидел. В своем труде «Respublica» (ок. 380 г. до н.э.) он называл людей, занимающихся созданием законов, «больными». Больные люди, как истинные, так и мнимые, пичкают себя лекарствами в надежде на улучшение своего состояния. Так же и законотворцы: они постоянно в поиске новых законов, формулировок и дополнений ради (во что им так хочется верить) улучшения жизни страны.

Все, что требуется для лечения этих «больных», одержимых зудом законотворчества, — это хорошее образование и воспитание, считал Платон. Причем воспитание не только тех, кто создает законы, но и тех, кто их исполняет. Поведение хорошо образованного и воспитанного с детства человека не требует мелких придирок, нотаций, нравоучений и законов «на все случаи жизни». Обычные правила хорошего тона — «молчать в присутствии старших», «уступать им место», «вставать, когда старшие входят в помещение», «слушаться родителей» — станут тогда нормой жизни, а извечные молодежные проблемы «стрижки, одежды и обуви» разрешатся сами собой (держу пари — подобные проблемы существовали и во времена Платона). Великий мыслитель продолжает: Платон «По-моему, только глупец может придумывать законы на подобные темы. Если кому-то и придет в голову придумывать такие законы, то они никогда не будут в силе, даже хорошо сформулированные и записанные на свитках с печатями».

Если судить по столь безнадежно либеральным взглядам, то Платон, очевидно, находился под сильным влиянием Сократа, который никогда не стал бы преподавать в современной школе или университете. Узнав, какие деньги тратятся на образование (особая гордость чиновников), Сократ не посмел бы даже переступить порог какого-нибудь нашего учебного заведения. Великий философ не признавал ни денег, ни богатства, ни расточительства.

Платон

Главной целью философских поисков Сократа (как и его учеников) было определение сущности добродетели. Познав истину, он мог бы учить других. В итоге каждый смог бы раскрыть в себе добродетели и, следовательно, быть счастливым. Сократ не пользовался мобильными телефонами, компьютерами, визуальными средствами и прочими радостями жизни и предпочитал заниматься с учениками в рамках небольших дискуссионных групп. Известно, что иногда он объяснял свои идеи, рисуя палочкой на прибрежном песке. Признавая непознанность добродетели, мыслитель искал ответа у своих учеников. В школе Сократа не отмечали посещаемость учащихся, не составляли учебных планов, не душили инициативу на корню — не было ничего, чем славна и богата современная школа. Преподавательский метод философа был прост, но эффективен — чтобы в конце урока у учеников вопросов возникало больше, чем в его начале. И никаких авторитетов, никаких кумиров. Кроме своих учеников, Сократ не хотел видеть в своей школе никого — ни ораторов, ни политиков, ни прочих знатных гостей.

К сожалению, Сократ очень неохотно записывал свои мысли; но и дошедшего до нас наследия великого мыслителя достаточно, чтобы по праву считать его наиболее выдающимся учителем всех времен и народов.

Это правда, что большой учитель знает, чему учить, как учить и зачем учить. Знал это и великий Платон. Он считал, что доверять можно только таким методам обучения, которые помогают учителю точно видеть конечную цель обучения и знать, почему эта цель верна. Поэтому он с негодованием отнесся бы к ежегодному призу своего имени (приз «Платон» — этакий учительский «Оскар»), вручаемому газетой «Гардиан» «лучшему учителю Соединенного королевства». Платона возмутили бы критерии отбора победителей, когда во главу угла ставятся личные качества учителей, то есть коммуникабельность, энтузиазм, воображение, уважение родителей и т. д. Таким образом, по сути, оценивается способность учителя донести учебный материал до ученика, иными словами — «как» учить, но не «чему» учить и «зачем» учить. Платон видел существенную разницу между убеждением и правдой; и я считаю, что отличие должен видеть каждый публичный человек — от политика до учителя и артиста. Очевидно, что сам Платон настоял бы на переименовании приза, тем более что сами награждаемые вряд ли знают, чьим именем этот приз назван. В своем труде-диалоге «Федра» мыслитель красноречиво показал, что будет, если «вас методично убеждать, что лошадь — животное с самыми длинными ушами. Зная, как важны лошади на поле брани, вы купите для своего войска целое стадо ослов». В другом месте Платон замечает: «Какой урожай вы собираетесь получить из зерен, которые посадили?».