Потом стоять, сгорая от стыда вместе с тысячами обнаженных незнакомцев, и дрожать от страха и смущения.

И не важно, толстый ты или худой, молодой, старый или беременный, — стоять и ждать, пока одетые в полосатые робы обреют наголо твою голову тупой бритвой. И в следующие двери, и опять «Живо! Живо!», и…

…таким, как я, признанным годными к работе, после этого положен холодный душ, полосатая роба и кусок ткани на голову вместо косынки. И еще пара дурацких деревянных башмаков, которые — случайно или по злому умыслу, не знаю — всегда оказываются разного (и совершенно не твоего) размера, или пара разномастных туфель, наугад выхваченных из горы обуви, оставленной здесь пассажирами предыдущих составов. И снова «Живо, живо, живо!» — в карантинный блок, где можно сгрудиться и плакать и ждать свой шанс получить работу. Получить работу — значит выжить.

Мне выпало работать. Жить.

А что выпало бабушке?..

— Все в порядке, — солгала я Розе. Она быстро пожала мне руку и исчезла, метнувшись назад к своему столу для глажки.

А я все сидела и смотрела на машину. Это Бетти… Или все-таки нет… Бабушка была здесь… Или нет…

В мои мысли ввинтился голос Марты, капнул, как лимонный сок на открытую рану.

— Какие-то проблемы, Элла?

— Нет, никаких проблем. Приступаю к работе. Немедленно.

Я протолкнула ткань под прижимную лапку и принялась строчить. Слушая знакомое жужжание машины, я мысленно переносилась в комнату бабушки и вновь была маленькой девочкой, подбирающей с ковра упавшие на него булавки.

«Чтобы найти булавки, веди по полу тыльной стороной ладони, — учила меня бабушка. — Так тебе не будет больно, когда ты найдешь булавку и она уколет тебя». — «А я не истеку кровью от булавочного укола?» — спросила я ее. «Не пори чушь», — отвечала она.

С высоты своего тогдашнего маленького роста я видела распухшие бабушкины ноги, потертые домашние тапочки на кротовьем меху и подол ее ситцевого платья в цветочек. Детские воспоминания, зыбкие, как сон…

После работы мы заняли очередь за вечерней водичкой под названием суп. Роза упорно хотела узнать, что со мной, продолжала расспрашивать меня с той же настойчивостью, с какой ищет зимой белка припрятанный с осени орех. В итоге я сдалась и тихо, чтобы не подслушал никто, рассказала ей обо всем. Роза выслушала меня, не перебивая.

— Ужаснее всего то, что я даже не могу с полной уверенностью сказать, Бетти это или нет, — все так же тихо сказала я в конце своей печальной повести. — А мне обязательно нужно это знать! Эта швейная машина для моей бабушки самая любимая и ценная вещь на свете. Роза, я начинаю забывать, как выглядят дедушка и бабушка.

С нами поравнялась надзирательница, и мы замолчали. Надзирательница прошла мимо и скрылась с глаз.

— На самом деле ты ничего не забыла, — прошептала Роза. — Все наши воспоминания всегда хранятся где-то в нас, я точно знаю. Я много раз представляла, как хожу по всем комнатам нашего замка, и каждое дерево в саду видела тоже. Представляла, как гляжу на корешки книг в библиотеке, но их так много, что я не могу вспомнить все их названия. А потом мне представляется, что я слышу, как возвращается домой мой папа. Он служил в армии — офицером, конечно же. От папы всегда пахло лошадьми, а возле его сапог для верховой езды постоянно крутились наши собаки. Настоящие собаки, виляющие хвостами, дружелюбные, не то что чудовища, что у Них на службе. Только не могу вспомнить, какого цвета у папы глаза, темно-карие или светло-карие? Думаю, все-таки темно- карие…

Тем временем подошла наша очередь, и повариха плеснула в наши оловянные миски так называемого супа. Я посмотрела на грязно-серую водичку, в которой плавал одинокий кусочек картофельной шелухи. Смотреть в миску было легче, чем беспрестанно шарить глазами вокруг, надеясь и боясь найти под случайным платком морщинистое бабушкино лицо.

— Ты собираешься есть этот суп или стараешься навсегда запомнить его? — поддразнила меня Роза.

— А что, если их арестовали — и бабушку, и дедушку? — спросила я, бесцельно болтая ложкой в тепловатой жидкости.

— Ты просто должна надеяться на то, что они целы и невредимы, Элла.

— А что, если это мы с тобой живы и едим этот суп, а они?..

— Тсс, молчи. Не говори. Надейся.

Надеяться?

Я пыталась понять, каково это. Надеяться — это значит признать, что Роза была права, что Бетти — это не Бетти, а бабушка с дедушкой по-прежнему живут в своем доме, на свободе.

Надеяться.

Впервые со времени вечерней проверки я подняла голову и посмотрела вверх. Среди столбов дыма, высоко поднимавшихся в озаренное оранжевым светом небо, мелькали маленькие желтые звездочки-точечки.

Неужели это же самое небо расстилается над тем городком, где прошла моя прежняя жизнь? А что сейчас делает бабушка? Ходит по дому, задергивая занавески и зажигая лампы? Или сидит за кухонным столом и ждет, когда я влечу в дверь и крикну: «Привет! Я дома!»

Как долго она будет меня ждать?

Пока я не вернусь, конечно.

Вслед за алым закатом наступила ночь, а по ночам становится темно даже летом. Спрятавшись от всех на крытых соломой нарах, я была рада тому, что стала как бы невидимкой и никто не увидит, что я рыдаю, словно маленький ребенок. Роза, конечно, услышала, обняла меня своими костлявыми ручками-палочками и поцеловала мою стриженую макушку. Носового платка у меня не было, поэтому пришлось вытереть глаза и нос прямо рукавом, словно какая-нибудь грязная нищенка.

— Сон приснился, — пояснила я Розе, продолжая всхлипывать и шмыгать носом.

— Что ты вернулась домой?

Такие сны меня порой посещали. Снилось, что я проснулась дома, в своей кровати, и слышу, как звенит посудой на кухне дедушка — моет тарелки. Такие сны были хуже любого кошмара, потому что после них приходилось просыпаться и понимать, что ты по-прежнему в огороженном колючей проволокой Биркенау.

— Нет, мне приснилось, что я снова в доме Мадам, в той самой примерочной комнате на мансарде. Мадам стоит в моем платье, а по нему расплывается большое красное пятно. Это кровь, настоящая, липкая темно-красная кровь. Я смотрю в зеркало и вижу себя — кучку обтянутых кожей костей в жуткой полосатой робе и в этих уродливых, уродливых башмаках! Ты знаешь, ведь мы не выглядели отвратительными до того, как попали сюда. Это Они сделали нас такими!

Они заставляют нас жить, как крыс, в канализации, а потом удивляются, что мы воняем! Почему Им достаются торты и мягкие подушки?

— Я знаю, знаю, — ворковала Роза, продолжая обнимать меня. — Это нечестно, дорогая.

— Нечестно? — задыхаясь от гнева, переспросила я и, наверное, резко села бы, но вспомнила про низкую потолочную балку. — Это абсолютное зло! Я ненавижу быть уродиной! Почему мы с тобой не можем красиво одеваться, есть шоколад и жить в шикарном доме? Мадам дрыхнет на мягком матрасе и кружевных подушечках! Карла жрет пирожные и читает журналы мод, а мы?.. Мы здесь…