— Прости, Элла, но руку нужно промыть и перебинтовать.

И Роза сделала это, причем быстро и так ловко, что я даже вскрикнуть не успела. Бинтов у нас не было, поэтому я развязала здоровой рукой свою красную ленту и передала ее Розе. Ни разу Роза не отругала меня за то, что я повязала ленту. Ни разу не напомнила, что избили нас обеих по моей вине. Красной лентой она туго забинтовала мои пальцы, приложив к ним с обеих сторон по квадратному куску картона. От боли меня шатало.

Красную ленту мы прикрыли сверху куском старого ситца.

Может, в других местах первую помощь в подобном случае оказывают более качественно, но в Биркенау и такую обработку раны можно считать счастьем. Несмотря на пульсирующую боль в пальцах, мне нравилось касаться ими красной ленты, знать, что она по-прежнему со мной, хотя и укрытая от посторонних глаз.

— Марта в любой момент может появиться. Она не должна увидеть, как сильно ранена Элла, — сказала Шона. — Помните Роду?

Все кивнули. Они помнили. Я — нет.

— Это та женщина, что работала здесь до меня? — спросила я.

— Она была изумительной закройщицей, просто фантастической. Ткань словно сама струилась под ее ножницами. Таких, как она, больше не найти.

— Что произошло?

— Глупая ошибка. Она порезала себе палец. Порез воспалился. Началось заражение крови. Марта могла бы дать ей лекарство, но сказала, что Рода того не стоит. И тогда Рода пошла в госпиталь…

Раздались испуганные шепотки и переглядывания. Госпиталь здесь считался последним прибежищем, на самый-самый крайний случай.

— Почему Марта не захотела, чтобы она вернулась потом, после госпиталя? — спросила я.

— Место Роды было уже занято, — пожала плечами Франсин.

— Мной.

— Тобой. А госпиталь, куда попала Рода, был переполнен, и нужно было освободить место для новых пациентов. Это стало ее концом. — Франсин показала пальцами, как падает с неба пепел. — Так что, как правильно сказала Шона, постарайся, если сможешь, держать раненую руку так, чтобы Марта ее не увидела.

А тут, как по сигналу, из примерочной появилась Марта. Она акулой заскользила между рабочих столов, за которыми сидели маленькие беззащитные рыбешки.

— В чем дело? Почему ты не работаешь, Элла? Или думаешь, что если Мадам похвалила твое платье, то тебе можно устроить выходной? Ух, ну и вид! Разве я могу послать тебя в примерочную с таким лицом? Что там у тебя?

— Ничего.

— Лжешь, ты что-то прячешь от меня.

— Ничего. Это просто моя рука.

— А что не так с твоей рукой?

— Ничего особенного.

— Покажи мне. Сейчас же! Боже мой, идиотка! Как ты позволила этому произойти?

— Перелома нет. Просто ушиб.

— Ушиб или перелом, ты в любом случае теперь для меня бесполезна, — закричала Марта. — Или ты всерьез думаешь, что сможешь шить одной рукой?

Мое и без того красное лицо покраснело еще сильнее.

— Нет, но это через пару дней, может быть.

— Через пару дней? Тебе крупно повезет, если ты вообще когда-нибудь снова сможешь взять в руки иглу…

— Просто ей нужно залечить свою руку, вот и все, — вмешалась в разговор Роза. — А пока она может наблюдать за работой, руководить, набрасывать фасоны здоровой рукой.

— Это швейная мастерская, а не курорт для художников, — не раздумывая, ответила Марта. — Она уволена. Точнее, вы обе уволены.

Я не могла поверить своим ушам.

— Роза вышила подсолнух на платье Мадам, — робко возразила я. — Она здесь лучшая вышивальщица.

— В Биркенау найдутся сотни женщин, которые умеют цветочки вышивать, — повела плечами Марта. — Точно так же, как найдутся сотни закройщиц и портных. Кроме того, каждый день сюда прибывают новенькие. Я могу выбрать из них.

— Среди них не найдется никого лучше меня.

— Найдутся получше тебя с такой рукой.

— Да ладно, Марта, — вступила Франсин. — Нашим заказчицам нравятся работы Эллы. Мадам без ума была от ее платья с подсолнухом, верно?

Я мысленно поклялась, что теперь буду боготворить Франсин вечно. И, может, отдавать ей часть заработанных сигарет и хлеба. И туалетной бумагой снабжать.

— Элла лучшая, — поддержала Шона между двумя приступами кашля.

Бриджит, как всегда молча, кивнула головой, присоединяясь к ним.

— Кроме того, — продолжила Франсин, — разве все мы в этой мастерской не одна семья? Нам нужно держаться вместе.

Но Марта не была одной из нас.

— Наши семьи мертвы, а сама я никогда не стала бы главной в этой мастерской, если бы проявляла мягкость, — ответила она. — А теперь убирайтесь отсюда, вы обе… или мне попросить надзирательницу вышвырнуть вас?

Она была серьезна! Она собиралась выставить нас за дверь!

Я попыталась покачать головой, но это оказалось слишком болезненно.

— После всего, что я для вас сделала?.. — с трудом ворочая языком, спросила я.

— Именно. За все, что ты сделала для меня. Именно поэтому я тебя здесь и держала — делать то, что я от тебя требую. А теперь ты ничего для меня сделать не можешь и потому уволена. Дверь сама найдешь или тебе показать?

На лице Марты не отражалось никаких чувств. Ни тени сожаления не промелькнуло в ее глазах.

Нас с Розой вышвыривали отсюда, как ту женщину-кролика, вместе с которой я сюда пришла несколько месяцев назад. Выбрасывали на съедение волкам. Лишившись убежища, каким была для нас мастерская, мы с Розой станем такими же слабыми и уязвимыми, как все остальные полосатые. Будем отданы на произвол надзирательниц, будем страдать от непогоды и умирать от непосильной работы. У нас от здешних пайков едва хватало сил, чтобы держать в руках иголку с ниткой. Тяжелая работа при таком скудном питании вскоре убьет нас — если, конечно, надзирательницы не сделают этого еще раньше.

Как бы поступила Марта?

Глупый вопрос, она это уже сделала.

Выставила нас вон.

Мы с Розой стояли, побитые и жалкие, на пороге швейной мастерской. Я невольно вздрогнула, когда за нашими спинами с грохотом захлопнулась дверь. Воздух на улице был влажным, тяжелым. Мимо нас прошла группа работниц, тащивших на плечах какие-то доски. Следом показались полосатые, катившие тачки с цементом — по двое на каждую тачку. Все держали свои головы опущенными, смотрели только себе под ноги и никуда больше. «Живее, живее!» — покрикивали надзирательницы.

— Что нам делать? — шепотом спросила Роза. — Если мы не получим работу, то… ты знаешь.

И она бросила быстрый взгляд на торчащие в небо кирпичные трубы крематориев. Летними ночами из этих труб вырывалось в небо и лизало звезды гудящее красно-оранжевое пламя.