Поначалу все складывалось просто идеально. Елена Ивановна развела бурную деятельность – ставила с детьми утренники, устраивала процедуры закаливания и профилактики плоскостопия. Родители были довольны – в садике даже появились дети больших начальников, что означало регулярную и столь ценную шефскую помощь. В нескольких группах сделали ремонт, закупили новые кровати, столы и стулья. Спустя некоторое время Елена Ивановна все-таки пришла к тете Свете и попыталась договориться. Но повариха выставила ее за дверь и велела не появляться на кухне. О чем и сообщила заведующей.

Шло время, и даже заведующая убедила себя в том, что слухи про Елену Ивановну, к счастью, оказались просто слухами. За руку воспитательницу никто не ловил. Тетя Света предоставляла отчет за каждый кусок хлеба. Проверки проходили без сучка и задоринки.

Если бы в тот день тетя Света не увидела меня на пятидневке, может, ничего бы и не вскрылось. А так получалось, что я во всем виновата. И из-за меня повариха открыла дверь кладовки, где Елена Ивановна оборудовала целый продуктовый и промтоварный склад. Воспитательница воровала понемногу, но регулярно, не брезгуя ничем. А уж какие мотивы ею двигали – другой вопрос.

Что случилось потом? Елена Ивановна написала заявление по собственному желанию. Тетя Света кричала на заведующую и требовала, чтобы воспитательницу уволили по статье. Но заведующая не хотела скандала и уж тем более проверок и разбирательств.

Что именно я вынесла из этой истории? Никогда не знаешь, какие отношения связывают людей. И невозможно предположить, какой именно поступок, сказанные или не произнесенные слова повлекут за собой последствия. Если бы тетя Света дружила с Еленой Ивановной, то виноватой во всем оказалась бы я. Или на склад в кладовке вовсе бы закрыли глаза. А если бы я не сбежала в тот день? Если бы повариха не зашла на пятидневку? Ведь на самом деле все случилось из-за того, что Елена Ивановна называла меня побирушкой и детдомовкой. Ведь если бы она меня не оскорбила, я бы и дальше молчала про ее воровство. А еще я поняла, что когда на одной стороне двое или трое, а на другой – один человек, то проиграет тот, кто один. И чем влиятельнее друг, тем лучше.

И вот что еще странно. После увольнения Елены Ивановны мне должно было стать спокойнее. Но мне не стало легче, ничуть. Я даже уснуть не могла.

Закрывая глаза, я представляла себе, что еще могла бы сделать с воспитательницей. Отчего-то месть не показалась мне сладкой. Мне хотелось еще. Чувства победы я не испытывала.

Про Елену Ивановну дети быстро забыли, у нас уже работала Зинаида Петровна, а я все еще жила прошлым днем – прокручивала в голове другие варианты мести воспитательнице. Мне казалось, она мало страдала. Слишком быстро для нее все закончилось. Я даже моментом не успела насладиться. Вот и тетя Света не понимала, почему я хожу смурная. А я страдала от того, что Зинаида Петровна ничего от нас не требовала и никак не проявляла своих чувств. Она никого не ругала и уж тем более не раздавала подзатыльники. Даже Стасик ее не раздражал, а уж он мог любую воспитательницу вывести из себя. Все потеряло смысл: ходить в детский сад, вставать по утрам, жить, в конце концов. Я привыкла к тому, что мне нужно что-то преодолевать и терпеть. Даже счастливое время на пятидневке я воспринимала как отдых перед военными действиями. Привыкла бороться и выживать. После ухода Елены Ивановны бороться стало не с кем. Враг был повержен, а новый не обнаруживался. Я чувствовала себя воином, который привык находиться на поле боя, а вернувшись домой, не мог жить в спокойной атмосфере и быстро умирал.

Даже самый главный стимул, заставлявший меня жить – найти еды и наесться досыта, – исчез. Зинаида Петровна разрешала брать добавку сколько хочешь. Так что даже мои побеги в сторожку к тете Розе потеряли всякий смысл. В любой момент я могла пойти на кухню к тете Свете – Зинаида Петровна меня всегда отпускала – и наесться там до отвала. И потом, я привыкла страдать и жалеть себя. Да, жалость к себе позволяла мне оставаться сильной и не отступать. И вдруг жалеть себя стало не за что. Надо же! Зинаида Петровна не готовила с нами выступления к праздникам, поэтому и битв за главную роль не случалось. Даже на занятиях, когда мы складывали яблоки или читали по слогам, Зинаида Петровна хвалила всех. Как бы ты ни прочел «мама мыла раму», «у Светы мячик», воспитательница всегда говорила: «Хорошо, молодец». Казалось, она все время находится в полудреме – делала все медленно, на вопросы отвечала не сразу. Говорила всегда ровно, даже голос не могла повысить. Она была скучной до одури. Ее хотелось растормошить, чтобы пришла в себя, а то она как моя мама по утрам. Будто так и не проснулась. Ходила, говорила, но все еще спала и плохо понимала, что происходит вокруг.

Я никак не могла привыкнуть к Зинаиде Петровне и решить для себя, какая она – добрая, злая, ласковая или равнодушная. Все знакомые мне взрослые, кроме моей мамы, были активными – они вечно куда-то опаздывали, не успевали, суетились. Одни смешно говорили – очень быстро, почти скороговоркой, как тетя Света, другие, как воспитательницы на пятидневке, – здорово играли в разные игры, где требовалось прыгать, ловить мяч. Даже Елена Ивановна развивала такую бурную деятельность, что успевала всем испортить настроение уже с раннего утра.

А теперь даже Антон Кудрявцев, которого Елена Ивановна считала «больным на всю голову», а все остальные взрослые говорили про него – «шило в попе», стал себя нормально вести. Обычно он не мог даже спокойно ходить, все время бегал по группе, сносил стулья, столы. Если его просили принести игрушку, он за нею несся, а не шел. Антону действительно тяжело давалось сидение на одном месте. Для него имелось особое наказание – просидеть по секундомеру на стуле пять минут. Если нас Елена Ивановна наказывала, ставя в угол, то Антона усаживали на стул. Для него это становилось пыткой. Он ерзал, пытался встать, снова садился. Сучил ногами, дергал руками, сползал со стула, снова на него заползал.

И вдруг Антон начал сидеть спокойно. Даже не пять минут, а все двадцать, пока мы что-то клеили и вырезали.

– Что это с ним? – спросила я у Стасика.

– Ему дают таблетки, которые успокаивают. Чтобы не бегал, – ответил мой всезнающий друг.

– Такие таблетки разве есть? – не поверила я.

Стасик не ответил. Он часто не отвечал на вопросы, которые считал глупыми.

Я наблюдала за Антоном. Он стал таким же, как Зинаида Петровна. А еще они оба напоминали мне диафильмы, когда ручку проектора крутишь медленно, а не быстро, и картинка появляется не сразу, а по частям. Антон стал очень странным – медленно ел, сидел все время, даже на прогулке не бегал. Это был не Антон, а лишь его оболочка.

Мне опять стало страшно. Неужели все родители недовольны своими детьми? Вот и родителям Антона не нравится, что он с шилом в попе, и они стали пичкать его таблетками. Значит, Антон, который перестал реагировать на то, что у него из носа текут сопли, что у него даже взгляд изменился и он выглядел полным придурком, им нравился больше? Я отказывалась в это верить. Ну ладно я. Привыкла, что мной все недовольны, а мама считает меня «трудной». Ладно Стасик, который и вправду как с луны свалился. Но Антон! Он ведь просто был веселым, шебутным, активным, радостным ребенком. Своей беготней заводил всех. Глядя на него, всем хотелось бегать и прыгать. Разве это плохо? Единственный живой человек в группе. Такой, каким и должен быть нормальный ребенок. А из него сделали даже не робота, а растение. Которое с виду нормальное, но ни на что не реагирует. Я подумала, может, и Зинаиде Петровне в детстве давали такие таблетки, что она стала заторможенной? Или это все из-за особенностей ее лица?