А пока я ждала возвращения тети Светы. Никакого плана мести я так, естественно, и не придумала. Мама, когда мыла мне голову, заметила красный след от расчески и неожиданно спросила, откуда он у меня.

– Воспитательница так пробор делает, – ответила я.

– Значит, ты вертишься, – сказала мама, и больше ее мой след на всю голову не волновал.

Я подумала, что, может, тетя Света и права. Моя мама не готовила или готовила очень редко из того, что купит в кулинарии. Может, поэтому мой отец от нее ушел? Но я себя быстро оборвала. Существуют и другие причины. Тетя Света готовит так, что пальчики оближешь, но мужа у нее почему-то нет. Значит, дело не в еде. А в чем, я не знала.

Как не знала, что происходит с Зинаидой Петровной. Она вдруг очнулась от своей полудремы и стала злой и нервной. Воспитательница больше никому не говорила равнодушное «молодец». Перемены, постепенно происходившие с ней, неожиданно ускорились. Или она все это время старалась показаться хорошей, а теперь, когда освоилась, стала настоящей – такой, какой была на самом деле?

Ровно через неделю, в понедельник, еда вдруг резко изменилась – запеканку я проглотила не жуя. Даже Стасик доел суп. И нянечка всем раздала добавку – пюре, которое тоже оказалось настолько вкусным, что я чуть язык не проглотила.

– Тетя Света вернулась? – спросила я у Зинаиды Петровны.

– А тебе что за дело? – рявкнула воспитательница. – И, кстати, я больше с тобой оставаться по вечерам не собираюсь. У меня тоже есть дела. Пусть мама забирает тебя вовремя. Или будешь сидеть одна на веранде. Мне группу нужно закрывать.

Я просто обалдела. Зинаида Петровна осталась со мной всего один раз, один-единственный. И не сказать, что я была очень этому рада. Воспитательница все время смотрела на часы, но не выгоняла меня на улицу, позволяя играть в группе. Хотя я бы предпочла выйти погулять. Или отправиться к тете Розе. Моя мама всегда опаздывала, это правда. Меня забирали последней. Я сидела на качелях – оттуда хорошо просматривались ворота – и глядела на дорожку, ведущую к садику. Маму я замечала первой. А мама меня никогда – она шла в группу, которую уже закрыли, и только потом искала меня на улице. Каждый день повторялось одно и то же – мама, глядя под ноги, не замечая ничего вокруг, шла в подъезд, а я терпеливо ждала, когда она меня не найдет и выйдет на улицу, чтобы обнаружить меня на качелях. Почему я ее ни разу не окликнула? Не знаю. Мне хотелось, чтобы она сама догадалась – я всегда сижу на качелях, причем на правых, а не левых. Всегда жду ее в одном и том же месте. Но мама не догадывалась и удивлялась, что уже темно и никого нет. Каждый день она спрашивала: «А почему ты одна и никого нет?» Я даже думала, что она не умеет определять время по часам. Или такая же странная, как Стасик, который подмечал удивительные вещи, но не обращал внимания на то, что творится у него под носом.

С Еленой Ивановной бывало проще. Она закрывала группу, и ей было наплевать, где я. Так что я успевала забежать к тете Розе, поиграть с Филей, поесть и сесть на качели. Ожидание не казалось таким долгим. А в тот вечер, когда со мной осталась Зинаида Петровна, я чуть с ума не сошла. Минуты казались часами. Она два раза уходила из группы. Я проследила за ней. Она ходила в кабинет заведующей звонить. После второго звонка воспитательница вернулась в группу другим человеком. Будто с нее сняли оболочку и показали внутренности. Зинаида Петровна больше не казалась сонной и вялой. Она взяла подставку для карандашей и швырнула ее в стену. Карандаши разлетелись по полу. Я застыла, не зная, что делать. То ли собирать, то ли не двигаться.

– Это все из-за тебя, – прошипела она, подойдя ко мне. – Ты виновата. Дрянь!

Нет, она меня не ударила, хотя я на всякий случай пригнулась. Воспитательница схватила меня за ухо и резко дернула. Я думала у меня голова отвалится. В ушах зазвенело. А Зинаида Петровна продолжала выкручивать мое ухо. Я чувствовала, как у меня взрывается голова и жар растекается по всему телу. Она за ухо потащила меня в угол и заставила стоять не двигаясь. Я хотела дотронуться до уха, чтобы понять, на месте оно или нет, но Зинаида Петровна мне не разрешила. Стоило мне поднять руку, она по ней била. Я хотела почесать нос, в котором что-то свербило, но и этого она не позволила сделать. Я стояла ровно, из носа текли сопли прямо на пол, ухо горело. Не понимая, за что заслужила наказание, я слушала тиканье секундной стрелки на часах, висевших в группе. Раньше я и не замечала, что они так громко тикают.

Кстати, именно Стасик научил меня разбираться в часовой и минутной стрелках. Но никто, кроме меня, не догадывался, что Стасик умеет определять время. Тоже ведь странно. Отчего-то считалось, что определение времени – навык, которым владеют только взрослые, а детей можно обманывать.

«Дай мне пять минут», – говорила моя мама. Я смотрела по часам – пять минут давно прошли. Даже полчаса уже прошло.

Да, я стала очень пунктуальной девочкой. Знала, что за пять минут может произойти очень многое. Например, Зинаиде Петровне хватило этих минут, чтобы выкрутить мне ухо, уволочь в угол, поиздеваться, а потом как ни в чем не бывало разговаривать с моей мамой, которая пришла меня забирать. Буквально за минуту до этого Зинаида Петровна разрешила мне выйти из угла. Я села на пол там, где стояла. Так что мама застала привычную картину – ее «трудная» дочь сидит в углу и смотрит в одну точку. Мама благодарила воспитательницу за то, что та за мной приглядела. Что я за эти пять минут повзрослела лет на пять, никто не заметил. Как никто не заметил, что я тоже умею определять время.

Итоги лукового конкурса не давали мне покоя. Ободранные луковицы так и стояли на подоконнике. Каждый день, приходя в группу, я подходила к подоконнику, но уже не хотела менять воду в стаканах, поэтому они стояли с коричневой водой. Луковицы пустили страшные корни. Пахло от них ужасно – чем-то горьким, злым, отвратительным, жалким. Неожиданно я поняла, что Зинаида Петровна тоже пахнет для меня такой вот зацветшей и протухшей луковицей. У которой остались еще зеленые ростки, но она уже умерла. Большего ждать не придется. Или я сама была луковицей с подоконника. Слабые ростки, которые проклевывались вопреки всему, оказались оборванными. И все. Конец. Я чувствовала себя гнилой изнутри. Так ведь тоже бывает – разрезаешь нормальную с виду луковицу, а она внутри прогнившая. Тетя Света всегда ругалась, когда ей попадались такие. Если обрезанную от гнили половину бросишь в суп, все, считай, бульон можно выливать в унитаз.

Вряд ли от меня стоило ждать особых свершений, чистых мыслей или детского поведения. Да, я чувствовала себя луковицей, которая зачем-то пустила длинные корни, и они не предполагали дальнейшего развития и жизни. Похоже, все мы, дети и взрослые, оказались такими бракованными луковицами.

Однажды утром я заметила, что все изменилось – подоконник сиял белизной и чистотой. Ни стаканов, ни подписей с именами. В группе стало даже светлее. И запах исчез.

– А где лук? Конкурса не будет? – спросила я.

– Какого конкурса? – Зинаида Петровна сделала вид, что удивлена.