– Наверное, поэтому Папа так рассердился, – сказал Найэл.

– А ты Фриду никогда не спрашивал? – спросила Мария.

– О господи, конечно нет, – ответил Найэл.

– Какие мужчины странные, а я бы спросила, – сказала Мария.

– Все началось на том ужасном банкете, – сказала Селия. – Кошмарный вечер. Я его никогда не забуду. Этот ужасный банкет в «Грин-парке», или как там назывался тот отель. Папа устраивал прием в честь Марии после ее премьеры в «Хеймаркете».

– И вовсе это был не ужасный банкет, – сказала Мария, – а просто замечательный.

– Разумеется, замечательный, – сказала Селия. – Для тебя. У тебя был такой успех! Для меня же далеко не замечательный. Папа перепил и не мог завести машину, а тут еще этот снег.

– Повсюду снег, – сказал Найэл. – Меня поразило, что на банкет вообще кто-то пришел, не говоря уж о спектакле. На Хеймаркете снега навалило по щиколотку. Мне это известно, я прошагал там взад-вперед почти весь вечер. Не мог войти в театр, слишком переживал за Марию.

– Нервы! Не говори мне о нервах, – сказала Мария. – В тот день с самого утра мои руки, ноги и живот становились все холоднее и холоднее. Я пошла в церковь Святого Мартина в Полях и прочла молитву.

– Когда ты вышла на сцену, все было в порядке, – сказала Селия.

– Но не со мной, – сказал Найэл. – Я бродил по Хеймаркету, и у меня зуб на зуб не попадал. Я мог подхватить воспаление легких.

Мария посмотрела на него. Она все еще немного хмурилась.

– Ну уж для тебя вечер закончился как нельзя лучше, разве нет? – сказала она.

– Если он так и закончился, то лишь по твоей вине, – сказал Найэл.

– О, продолжай, – сказала Мария. – Во всем обвини меня.

Селия не слушала. Она по-прежнему думала о машине, которая не заводилась, и о Папе, склонившемся над рычагами управления.

– Если подумать, – сказала она, – тот вечер был довольно странным для каждого из нас.

Проснувшись в то утро, Мария увидела за окном густые хлопья снега. Портьеры были задернуты – она никогда не спала с раздернутыми, – снег падал косо, ветер сдувал его в левую сторону, и если бы она подольше смотрела на небо, у нее зарябило бы в глазах и закружилась голова. Она снова закрыла глаза, но знала, что ей больше не заснуть. Этот День настал. Страшный День.

Возможно, если снегопад продлится еще несколько часов, к вечеру транспорт остановится, зрителям не на чем будет добираться, и все театры закроют. Труппе сообщат, что из-за непогоды премьера переносится. Она лежала в кровати на боку, подтянув колени к подбородку. Конечно, она могла бы сказаться больной. Могла бы весь день пролежать в постели, ее бы приходили навестить, а она делала бы вид, что пребывает в трансе. Какое несчастье! Марию Делейни, которая должна была играть молодую героиню в «Хеймаркете», ночью внезапно разбил паралич. Она не слышит, не говорит и даже пальцем пошевелить не может. Страшная трагедия. Она была блестящей актрисой. Мы все возлагали на нее большие надежды. Ей предстояло многое свершить, но она уже никогда не сможет играть. До конца дней своих она будет прикована к постели, и нам придется на цыпочках подходить к ней и подносить цветы…

Бедная, прекрасная, блистательная Мария Делейни.

В дверь постучали, и в комнату ворвалась горничная Эдит с завтраком на подносе.

– Прекрасная погода, – сказала она, водружая поднос на кровать. – Когда я открыла заднюю дверь, снега было по колено. Придется его разгрести, чтобы могли пройти торговцы, но я этим заниматься не буду.

Мария не ответила. Глаза ее были по-прежнему закрыты. Она терпеть не могла Эдит.

– В такую погоду немногие выберутся в театр, – сказала Эдит. – Зал будет на три четверти пуст. В газете есть маленькая заметка о вас и фотография. Ничуть не похожая.

И она вылетела из комнаты, хлопнув дверью. Мерзкая девчонка. Откуда ей знать, будет театр полон или пуст? Всем известно, что билеты достались лишь тем, кто заказал их за много недель до спектакля. Вряд ли погода испугает счастливчиков. Где эта заметка о ней? Она раскрыла газету и просмотрела ее от корки до корки.

И только-то?.. Три короткие строчки в самом низу, где их никто и не увидит. «Мария Делейни, которая выступает сегодня в новой пьесе на сцене „Хеймаркета“, – старшая дочь…» и далее масса всего о Папе. Могли бы и фотографию поместить его, а не ее. Эдит права. Ничуть не похожа. Почему эти болваны не могли выбрать одну из новых, которые она сделала специально для этого случая? Так нет же. Взяли это дурацкое фото, где она нелепо улыбается через плечо.

«Мисс Мария Делейни, которая выступает сегодня в новой пьесе на сцене „Хеймаркета“…» Сегодня. Она повернулась к подносу и с отвращением посмотрела на грейпфрут. Мало сахара, и на вазочке с джемом сладкие пятна. Все потому, что нет Труды. Труда в больнице с язвой на ноге, и именно тогда, когда она так нужна.

На подносе лежали только два конверта. Один со счетом за какие-то туфли, который, как ей казалось, она уже оплатила. Нет, не казалось – она была уверена в этом. Эти скоты снова прислали его. Во втором конверте – письмо от тоскливой девицы, с которой они вместе были в турне прошлым летом. «Когда настанет великий день, я буду думать о вас. Некоторым везет буквально во всем. Каков он? Такой же интересный, как на фотографии, и правда ли, что ему около пятидесяти? В „Кто есть кто“ его возраст не указан…»

Мало кто знал ее адрес в Сент-Джонз-Вуд. Папа и Селия здесь совсем недавно. Большинство посылали ей письма и телеграммы прямо в «Хеймаркет». Цветы тоже. Если подумать, то все это дело страшно похоже на послеоперационные дни. Телеграммы, цветы. И долгие часы ожидания. Она взяла в рот кусочек грейпфрута, но он оказался очень горьким и с сердцевиной. Она выплюнула его.

За дверью послышалось шарканье комнатных туфель, и тут же раздался знакомый стук тремя пальцами.

– Войдите, – сказала Мария.

Это был Папа. В старом синем халате и комнатных туфлях, которые Труда чинила уже не один раз. Папа никогда не покупал новой одежды и оставался верен знакомым вещам до тех пор, пока они окончательно не изнашивались. У него был один старый джемпер, который он стягивал кусками веревки.

– Ну, дорогая моя, – сказал Папа.

Он подошел, сел на кровать рядом с Марией, взял ее руку и поднес к губам. Со времени турне по Южной Африке он пополнел и отяжелел, и волосы стали совсем седыми. Но нисколько не поредели. Они стояли у него над головой как никогда прежде, делая его похожим на льва. Стареющего льва.

Сидя на кровати, он одной рукой держал руку Марии, другой взял с подноса кусочек сахара и стал его сосать.

– Как ты себя чувствуешь, моя дорогая? – спросил он.

– Отвратительно, – ответила Мария.

– Знаю, – сказал он.