Или, например, когда у меня не получается построить отношения с одноклассниками и заслужить их признание, я украду деньги, накуплю конфет и «куплю» их симпатию хотя бы на один день. Хочу ли я на самом деле цинично подменить подлинную дружбу суррогатными отношениями, купленными за сладости? Конечно, нет! Но я не знаю других способов им понравиться. «Хорошие» технологии – быть интересным, открытым, уметь общаться – требуют определенного уровня развития, эмоционального состояния, большого запаса энергии, глубинного внутреннего благополучия и уверенности в себе. А у меня всего этого нет и взять вот так сразу негде, а дружить-то хочется прямо сейчас! Хорошо, если умный взрослый догадается и сам купит мне конфеты или наклейки, чтобы облегчить первый контакт с ребятами. Пусть это даст хотя бы видимость приятельских отношений, некий шанс на них в будущем, а там, глядишь, с кем-то сложится и настоящая дружба. Но как быть, если взрослый придет от этой идеи в ужас и начнет рассуждать о том, что «дружбу не покупают»? Или начнет пугать, что «тобой тогда все всегда будут пользоваться»? А может, отношения с ним такие, что я вообще не решусь ему рассказать о трудностях с ребятами… Значит, мне остается только украсть деньги.

Любое «трудное» поведение трудно прежде всего для взрослых. С точки зрения ребенка это, напротив, поведение самое «легкое», движение к цели по кратчайшей траектории. Добиться без драки, чтобы тебя перестали дразнить, – очень тонкая и сложная технология, доступная не всем взрослым. «Дать посильней, чтобы знали» – это просто, это лежит на поверхности, отработано до автоматизма еще далекими предками.

При этом даже самое ужасное поведение по сути не направлено «против» кого-то, оно всегда «за» ребенка, хотя порой это «за» достигается весьма экстравагантными и малоприятными для окружающих способами. Вспоминается случай с приемным девятилетним мальчиком, который примерно через полгода жизни в семье… накакал прямо на ковер посреди комнаты. Родители в ужасе бросились к психиатру – налицо явная патология! Поговорив с ребенком, я выяснила вот что. Мальчик долго мечтал о семье, и наконец его взяли. Мечта сбылась, и первые два месяца после детского дома он провел на даче, где мама общалась с ним целыми днями, а папа играл в футбол, они вместе делали змея. Ребенок был счастлив. Но наступила осень, все переехали в город, родители стали много работать. Приходя вечером домой, они часами сидели перед телевизором и с мальчиком почти не общались, только спрашивали, какие отметки получил, и делали замечания, если он мешал им отдыхать. Он приставал к родителям, ныл, дергал, звал – и только еще больше их злил. Они досадливо отмахивались: «Иди поиграй. Займись чем-нибудь. Ну, что ты лезешь, лучше уроки повтори». А он не хотел играть в одиночестве и уж точно не мог самостоятельно повторять уроки. В результате куча появилась ровно на траектории их взглядов, обращенных от дивана к телевизору. Чтобы уж наверняка заметили. Странный способ? Да. Зато сработало. «Хороших» способов привлечь их внимание (приласкаться, договориться, внятно рассказать о своих чувствах) в распоряжении ребенка, всю жизнь прожившего в казенном доме, просто не было. И психиатрия тут ни при чем.

Даже если нам кажется, что единственная цель ребенка – довести нас до белого каления, это, скорее всего, не так. Просто потому что наше «белое каление» само по себе ему совершенно ни к чему. Возможно, он хочет, как Сева, проверить серьезность намерений взрослых и убедиться, что «даже такого» его не бросят. Возможно, он хочет, как Валера, всегда быть главным в отношениях и тем самым обеспечить собственную безопасность. Возможно, он хочет таким образом определить границы дозволенного (в этой семье или в этом классе), потому что границы – важнейшая характеристика любой группы, знать их – значит «быть своим». Возможно, так он выплескивает свою обиду и злость на кого-то другого (помните, как от гнева Тимура пострадал ни в чем не повинный охранник, да и Сева явно срывал на новых родителях свою злость на прежнего воспитателя), и это помогает ему не погрузиться в пучину отчаяния и депрессии. Такое бывает с детьми, пережившими жестокое обращение, отвержение или предательство близких. Пока ребенок злится и мстит, он в тонусе, он может жить и действовать, а если перестанет, то останется наедине со своей болью (как и произошло с Тимуром, который тяжело заболел; и он еще легко отделался: известны случаи, когда ребенок в подобной ситуации заболевал, например, острым лейкозом и сгорал за считанные недели).

В общем, ребенку, особенно с непростой судьбой, есть чем заняться в жизни, кроме как специально доводить взрослых. Ему надо как-то наверстать упущенное, научиться справляться с тревогой и болью, приспособиться к новой жизни. И все, что он делает, в конечном итоге преследует именно эти цели.

Проблема в том, что в силу обстоятельств набор его технологий по достижению этих целей очень скуден. При этом «плохие» технологии, которые в свое время успешно выполняли функцию защиты, имеют обыкновение «присыхать», как повязка к ране, и продолжают использоваться, даже если в них нет необходимости и ситуация стала благополучной. Ребенок не может просто отказаться от наработанных «плохих» технологий, и требования взрослых «прекратить немедленно» бессмысленны, если они при этом не предлагают ему взамен другие, более эффективные способы решения проблем. Ругая ребенка, демонстрируя ему свое неудовольствие, мы лишь заставляем его сильнее цепляться за привычные способы защиты и тем самым закрепляем столь нелюбимое нами трудное поведение.

Итак, сделаем несколько важных выводов.

1. То или иное поведение ребенка имеет конкретные причины, а его цель при этом – приспособиться к ситуации, в которой он оказался, и удовлетворить свои важнейшие потребности, чтобы жить и развиваться дальше.

2. Трудное поведение – это использование для достижения своих целей неверных технологий. «Плохие» технологии – это всегда простые, прямолинейные решения, которые кажутся ребенку самыми действенными и первыми приходят в голову.

3. «Плохие» технологии устойчивы еще и потому, что взрослые часто подкрепляют их своими реакциями. Любое недовольство, отвержение, подчеркивание неуспешности ребенка только усиливают его тревогу и заставляют сильнее цепляться за привычные формы поведения.

4. Ребенок не может отказаться от «плохих» технологий, пока не получит взамен другие – «хорошие». При этом у него нет в распоряжении нескольких лет, чтобы «хорошие» технологии естественно и постепенно сменили «плохие». Ему нужен «ускоренный курс обучения» и помощь взрослых.

5. Чтобы проделать огромную внутреннюю работу по замене одних способов поведения на другие, ребенку нужно много душевных сил и вера в себя. Ребенок сможет измениться к лучшему только в атмосфере поддержки, симпатии, принятия, заботы.

Действительно, любая форма трудного поведения имеет свою причину. Ведь почему-то ребенок ведет себя именно так, а не иначе. На примере героев наших историй мы убедились, что причины эти могут быть неочевидными и даже совершенно удивительными для постороннего наблюдателя. Так как же быть? Ведь к каждому ребенку не дается подробная сопроводительная бумага с описанием его прошлого, комментариями психологов и объяснением поступков. Учитель ведь может ничего не знать ни о его прошлом, ни о нынешней семейной ситуации. Да и вообще быть не в курсе, что ребенок – приемный.