Старик замолчал, подобрал крошки хлеба с тряпицы, огладил редкую, с проседью бороду.

— Каждый из нас вправе за себя решать: добро творить или зло… ну, а промысел Божий всегда путь к спасению души укажет. О чем говорит учение апостолов, знаешь? У человека есть всего два пути: один — к Жизни, и один — к Смерти. Вот тебе и выбирать…

«Словоохотливы афонские батюшки, цитатами так и сыплют, подо все могут теоретическую базу подвести. — Троян резко поднялся на ноги, отряхивая со штанов сухую траву. — Путь к смерти я лучше его знаю, причем самый верный и короткий. А вот с жизнью у меня что-то не заладилось…»

— Я, отче, о своем пути почаще других размышляю. Если бы умел, так о нем бы и помолился.

— А не молись! — Пасечник взглянул на Павла прямо, без снисходительности. — Не молись, коль не веруешь. Просто волю свою к добру направь. Глядишь, и придет к тебе успокоение. Ты ведь за ним сюда приехал?

В келью Павел вернулся поздно.

Содрал с себя пыльную одежду, ополоснул лицо ледяной водой из умывальника и рухнул на жесткую кровать, замотавшись в колючие простыни. Лежал, зажмурившись, в надежде, что свежий воздух сделает свое дело и подарит ему, наконец, желанное забытье, а Святая гора — успокоение.

Под его крепко сжатыми веками плыл пронзительный небосвод Афона, переплавлявшийся в свинец иного неба — холодного, низко висящего над крышами панельных домов, над бетонными ограждениями металлургических заводов, над его темным и непростительным прошлым…

Этой ночью сквозь гиблое болото кошмара, где знакомые лица, словно зловещие маски, будут вновь раскрывать смердящие рты и выкрикивать свои страшные проклятья, он вдруг отчетливо услышит шаги в коридоре. Кто-то на мгновение задержится возле двери его кельи, а затем проследует дальше, в сторону часовни. Путаясь в скомканном одеяле, Троян выпрыгнет из кровати и прильнет к мутному оконцу. В тусклом свете привидится ему знакомая фигура с опущенными плечами и склоненной головой. Павел потеряет на миг способность дышать, двигаться, логически мыслить, и с тоской поймет — это он. Тля обернется к нему своим обескровленным лицом и ласковым голосом произнесет: «За души умерших помолятся другие. Обратись к скорбям живых, ибо только милостынею заслужишь себе прощение…»

Отпрянув от окна, Павел протяжно взвоет и бросится в исподнем в монастырский двор, который встретит его пустотой и звонким стрекотом ночных цикад…

Как праздновали дни ее рождения, она не помнила.

Помнила лишь один, единственно важный — шестой, потому что в этот день мама вручила ей новенькие балетные тапочки цвета топленого молока, которые восхитительно пахли клеем и новой кожей. В большом бумажном пакете обнаружились два гимнастических купальника — голубой и черный с тонкой шифоновой юбкой — белое балетное трико и мягкие гетры. Все это означало, что завтра, уже завтра она войдет в хорошо освещенный класс, где высокие зеркала, перехваченные тесьмой деревянных станков, будут отражать ее тщательно отрепетированные па, батманы и плие!

С того памятного дня уже на протяжении нескольких лет жизнь Оливии подчинялась строжайшей дисциплине. Ранний подъем, умывание, овсянка и сок, пять нескончаемо долгих общеобразовательных уроков в школе, которые она едва могла высидеть, считая время до начала занятий в репетиционном зале. А затем в числе сорока учениц, прошедших предварительный отбор (все как одна узкие, с тугими коленями, высоким подъемом и большой амплитудой шага), она вытянется струной в первой позиции, ожидая, когда в зал войдет педагог. И если это будет сердитая Ирини Христодулу или чудаковатая Катерина Лазари, то день пройдет в труде и тихой радости. А если в дверном проеме возникнет знакомая фигура с гордо развернутыми плечами, вздернутым подбородком и асимметричной стрижкой, выделяющей острые скулы, значит, Оливия будет весь день гореть от напряжения и единственного неодолимого желания — угодить.

А угодить было непросто.

На время урока мама переставала быть собой, превращаясь в непреклонного и взыскательного ментора, требовавшего от всех полнейшей самоотдачи. Самоограничение и умение ежедневно трудиться, невзирая на любые недомогания, были основными требованиями к каждому, переступавшему порог ее класса. Скидок она не делала, слабостей не прощала и к родной дочери относилась без всякого снисхождения, словно забывала на время обо всем, что их объединяло вне стен этой школы.

Занятие строилось по принципу восходящей волны: батман, тендю, жете, а потом темп плавно нарастал, затягивая учениц в водоворот более сложных хореографических экзерсисов.

— И-ии раз, два, три, плие, пятки не выворачиваем, спину держим прямо… Оливия, живот! Что это за живот? Тянем мысок, тянем, и-ии, свободное плие!

Живот предательски выпирал после вчерашней бабушкиной питы, которую та тайком подсунула ей после ужина. Есть на ночь категорически запрещалось. Раз в неделю их ставили на весы, и любые отклонения от балетной нормы приравнивались к административному нарушению. За лишний вес, как и за прогулы, из святая святых отчисляли, не задумываясь, ученики этого элитного заведения, поставлявшего кадры для Национальной оперы Греции, обязаны были соответствовать статусу лучшей балетной школы страны. Конкурс в Академию искусств имени Марьяниной был огромен, а вылететь оттуда не составляло труда. Из набранных в подготовительный класс сорока учениц в хореографическое училище этим летом имели шанс перейти в лучшем случае двадцать.

И Оливия просто обязана была оказаться в их числе.

— Кадетский корпус, а не балетная школа, — ворчала София, гремя кастрюлями на кухне. — Куда заведет вас это самоистязание?

— Может, в Нью-Йорк, а может, в Лондон, — лукаво улыбалась Анна, разминая новые пуанты не по-женски сильными пальцами.

План звучал амбициозно, но имел под собой все основания. Несколько выпускниц школы Софии Марьяниной — русской иммигрантки, еще в пятидесятые годы учившейся в Афинах у знаменитого балетмейстера Адама Блохина, — недавно стали призерами престижного Prix de Danse и обосновались во французской столице. Но до этого Оливии предстояло пройти еще очень длинный путь, вычеркнув из жизни все, что не связано с искусством.

Хватит ли характера?

Покажет время.

У нее прекрасные физические данные: выворотность, гибкость, прыжок и, главное, она живет мечтой о сцене! Привыкшая терпеть и трудиться с раннего детства, Оливия легко справлялась с большинством дисциплин, со всеми, кроме проклятой классики. Классику вела мама, и каждый раз, когда она входила в класс и начинала выстукивать ритм жесткими ладонями, щедро раздавая словесные тычки и подзатыльники, Оливия сжималась в комок, чувствуя, что ей ни за что не дотянуть до заданной планки. Мать бывала безжалостна, скупа на похвалы и как будто бы не замечала ее терзаний.

— Резко отрываем ногу от пола на сорок пять градусов, выше, выше, Оливия, спустя рукава работаешь!

Оливия, ощетинившись, смотрела то на свое искаженное лицо в панорамном зеркале, то на висящие в углу часы. Ей казалось, урок никогда не закончится, и она так и будет гореть на медленном огне собственного несовершенства.