Θεέ μου[22], что же теперь будет…

* * *

Что же теперь будет?

А не все ли равно. Кто вообще мог подумать, что все сложится так неудобно, стыдно и интригующе…

Последние месяцы она работала на полставки: Академия, существовавшая на деньги частных инвесторов, активно сокращала штат, но Анне это было только на руку. Трижды в неделю, закончив к обеду, она брала такси и ехала в Глифаду, в ту прохладную квартиру с приспущенными римскими шторами, где ее ждали. У порога ее неизменно накрывало облако вины, но как только входная дверь распахивалась, все сомнения улетучивались.

Иногда они подолгу разговаривали, сидя за круглым кухонным столом за рюмкой чего-нибудь крепкого, перебирая все эти доверительные «а помнишь», «а я как-то раз», «ну ты понимаешь, о чем я говорю». А в иные дни, едва обменявшись коротким приветствием, они оказывались в спальне, где социальная и историческая общность уже не имела значения.

Павел много рассказывал о себе, о своем детстве в Сибири, о жизни и учебе в Германии, о том, как оказался потом в Афинах — полунемой, без друзей и семьи. Что привело его в Грецию, правда, не пояснял, да Анне и не требовалось знать все подробности. Какой-то там прадед-грек, какие-то корни… Как все бывшие военные, он излагал свои мысли сжато, без лишних подробностей, но Анне это не мешало. За пятнадцать лет формальных отношений, в которых не принято было выражать эмоции, говорить о переживаниях, признаваться в страхах, она впервые могла быть собой, как в далекие московские годы. Павел не пытался разбирать ее внутренний механизм на цилиндры достоинств и шестеренки недостатков, просто разрешал ей быть — безоценочно, безусловно. Больших перспектив в этой случайной и ничем не оправданной связи она не видела, просто сейчас, когда страна стремительно неслась под откос, ей и самой больше не за что было цепляться. Она давно ощущала себя «соломенной вдовой» — муж присутствовал в ее жизни, но это была лишь тень. Казалось, ее суррогатный брак, лишенный близости и приятия, теперь полностью себя исчерпал.

Спустя некоторое время Анна, не терпевшая лжи, решила рассказать обо всем Харису.

Вопреки ее ожиданиям, он не был удивлен или огорошен. Новость, по всей видимости, даже не задела его за живое.

— Рано или поздно это должно было случиться. — Он стоял спиной к окну, ссутулив крепкие плечи и глядя куда-то в сторону. — Но ты выбрала наихудший момент, к этому у тебя особые способности.

— Харис, я не стану оправдываться. Мы прожили вместе много лет, дочь подросла, давай лучше подумаем, что делать дальше. В понедельник был педагогический совет, у Оливии нет будущего в академическом балете. Фактура подвела…

— Какая, к черту, фактура, что ты такое несешь?! — Казалось, он сейчас ее ударит.

— Это не вопрос таланта или техники, — Анна на грубость не отреагировала, будто не расслышала, — речь идет о простой профпригодности. Оливия находится за рамками балетных параметров, а подобные вещи коррекции не подлежат, с природой не поспоришь.

Харис обреченно молчал, похоже, это известие потрясло его куда больше, чем признание жены о внебрачных отношениях.

— У нас есть два варианта, — продолжала она, — перевести ее на отделение историко-бытового танца, там рост не имеет значения, но в Греции будущее на этом поприще у нее крайне неопределенное…

— А у кого оно вообще теперь здесь есть, будущее, — Харис принялся раздраженно шагать из угла в угол.

— …А второй — продать этот проклятый дом и отправить дочь на обучение в другую страну.

Его зрачки расширились, как при остром болевом шоке. Подрагивая ослабшими мышцами небритых щек, он тихо произнес:

— Для тебя семья — пустое место. Ты все за всех уже решила, все продумала! Впрочем, чему я удивляюсь?!

— Харис, послушай же…

Слушать он не стал, исчез в дверном проеме, оставив за собой лишь запах крепкого табака и глубокой, годами накопленной неприязни.

Анна отыскала телефон бывшей однокурсницы по Московскому хореографическому училищу, Ирины Вольских. Та была ей рада, когда-то они были очень близки: Анна только перебралась в Москву из Ташкента, а Ира — из тогдашнего Свердловска. В их биографиях прослеживалось много общего, кроме одного: окончив вуз, Анна скоропалительно вышла замуж и покинула столицу, а вместе с ней — и большой балет, а Ира продолжила бороться за право оказаться на сцене. В девяносто шестом она наконец-то была приглашена в Марсельскую балетную труппу, после чего все пути ей были открыты. Она моталась с гастролями по разным странам, пока наконец не осела в «городе вечного праздника».

По старой памяти Ира охотно согласилась помочь подруге и поискать учебное заведение, которое принимало бы иностранных студентов на условиях полного пансиона. Благодаря ее связям, Анне удалось связаться с ректором столичного Института современного танца. Документы абитуриентки приняли, и в начале весны Оливия уже сдавала вступительные экзамены на подготовительный курс отделения актуальной хореографии.

* * *

Последний раз спиртовой горелкой он пользовался в армии. Их тогда отправили на тренировочную базу в Омский округ, и ему в числе группы из восьми человек приходилось участвовать в трехдневных учениях по ориентированию в лесополосе. Нынешние условия в отличие от тех, в сибирской тайге, были вполне комфортными, отсутствовало лишь электричество. Его отключали ежедневно на несколько часов, и это выводило Павла из себя.

Как всегда, зимой в квартире без отопления было сыро и холодно, и к тому же он не мог сварить себе кофе. «Забастовщики хреновы, — морщился он, доставая купленную накануне спиртовку. — Раздербанят страну, к псам собачьим, борцы за демократию…»

Кофейная пена поднялась над туркой, рискуя залить слабый огонь горелки. Павел поспешно плеснул себе густой жидкости в чашку и взялся за газету.

Ну, что у нас там?

А, вот оно: забастовка государственных медицинских работников, забастовка сотрудников почты, глобальная забастовка транспорта…

Это плохо, значит, Анну сегодня он не увидит.

Заехать за ней он не мог. С понедельника не работали бензозаправки, и его машина уже четвертый день простаивала в гараже. В последнее время они встречались все реже: Анна то пропадала на репетициях, то застревала дома, ухаживая за больной старухой-свекровью. Сколько раз за прошедшие пять лет он предлагал ей перебраться к нему? Отъезд дочери за границу, казалось бы, развязал ей руки, да и бывший муж благополучно отбыл на Корфу, где для него нашлось место в штате городской больницы. И тут возьмись из ниоткуда эта бабка со своей немощью! Сдать бы ее в пансион для престарелых…

К слову, в последнее время он тоже чувствовал себя паршиво. Навалилась какая-то странная апатия: ничего не хотелось, мир за окном не вызывал желания с ним соприкоснуться, и он мог часами сидеть без дела, механически перебирая бумаги и старые деловые письма. Все устоявшиеся привычки и интересы вдруг стали растворяться в вакууме полнейшего безразличия, даже на привычную утреннюю пробежку он смотрел как на досадную обязанность, которой не грех и пренебречь. Мысли в его голове шевелиться тоже отказывались, словно мозг вошел в устойчивый энергосберегающий режим. Поначалу Павел связывал свое состояние с общей ситуацией в стране, которая казалась безнадежной и не могла не угнетать: опустевшие улицы, где ветер гонял мусор, пыльные стекла витрин, перечеркнутые надписью «Сдается в аренду», запах протухших мусорных контейнеров и сгорбленные фигуры нищих на каждом углу… Но недавно начали происходить какие-то странные сбои сознания, заставившие его всерьез призадуматься об истинных причинах собственной хандры.