— Да, это избавило бы от многих трудностей, — сказал герцог, решив, что ему тоже можно принять участие в ее фантазиях.

— Мне всегда казалось несправедливым, что у ведьм и колдунов очень много вещей, которые так подошли бы простым смертным.

— Каких же? — спросил герцог.

— Во-первых, на стене — волшебное зеркало, — ответила Уна, — чтобы оно рассказывало всю правду о человеке, который в него смотрится.

— Вы ведь мне недавно говорили, что можете делать это без всякого зеркала, — ответил герцог.

— Может быть… это немного самонадеянно с моей стороны, — сказала Уна, — но иногда я могу… узнать не только, каков человек, но и что… происходит в его жизни.

— Вы предсказательница? — насмешливо спросил герцог.

— Не совсем.

— А вы можете мне что-нибудь предсказать? Она немного помолчала и сказала:

— Может быть… вам лучше не слышать…

— Я не просто хочу услышать, я настаиваю, чтобы вы мне сказали, — произнес герцог. — Если вы делаете такие самоуверенные заявления, вы вряд ли можете ожидать, что я не обращу на них внимания.

— Вчера вечером, за обедом, — сказала Уна, — я подумала, что вы говорите и слушаете с искренним интересом, но в то же время словно наблюдаете за всем со стороны, не принимая участия.

Герцог молчал, и она вздохнула:

— Опять я непонятно говорю, но это выглядело так, словно все вокруг вас были актерами на сцене, а вы один сидели в партере.

— Я не стану говорить вам, верно это или нет, — сказал герцог, — и мне бы хотелось послушать, что еще вы подумали.

Он был уверен, что Дюбушерон, который отлично разбирался в людях, перед их встречей коротко обрисовал ей характер герцога.

Теперь Уна долго молчала, а потом сказала очень тихо:

— Наверное, я ошибаюсь… скорее всего, так и есть… но у меня такое чувство, словно вы пытаетесь понять, кто же вы сами такой.

Сказав это, она отвернулась от него.

Герцог вдруг понял, что, когда она говорила о таких сокровенных вещах, она чувствовала не смущение, а наоборот, уверенность, шедшую из самой глубины души.

Он понял, что было бы ошибкой об этом говорить, поэтому сказал только:

— Вы очень ловко все объяснили.

— Для меня это не очень ловко, — сказала Уна, — но, возможно… это еще случится… Я иногда не знаю, что я вижу — настоящее или будущее.

— Не знаете? — спросил герцог.

Уна улыбнулась.

— Папа однажды сказал, что, если подняться высоко в небо, можно сразу увидеть Шербур, Нью-Йорк и корабль в Атлантическом океане.

Она бросила на герцога взгляд из-под ресниц, словно боясь, что ему станет скучно, но он слушал, и она продолжала:

— Люди на борту корабля верят, что они покинули Шербур вчера, середина океана, где они находятся, это сегодня, а Нью-Йорк будет через несколько дней.

— Я понял, что вы хотите сказать, — медленно проговорил герцог. — Для нас с вами, находящихся высоко в небе, все будет происходить как бы одновременно.

Уна улыбнулась ему так, словно он продемонстрировал недюжинный ум.

— Вот именно, — сказала она. — И вот почему иногда я чувствую, если человек мне интересен, что могу заглянуть в его вчера или завтра — для меня все происходит сегодня.

— А я вам очень интересен? — спросил герцог.

— Конечно, — ответила она. — Вы наиболее сложный, трудный и, конечно, наиболее обаятельный из всех людей, по поводу кого я заглядывала в мое магическое зеркало.

Говоря это, она смеялась, и герцог улыбнулся.

— Вы заставляете меня нервничать, — сказал он. — А что, если я — страшный великан-людоед?

Она не стала говорить, что это невозможно, а ответила ему так:

— Тогда бы я обула свои волшебные туфли-невидимки и оказалась бы за тридевять земель от вас прежде, чем вы успели сообразить, что произошло. Я даже могла бы наложить на вас заклятие.

Герцог подумал о том, как же далеко они забрались от первоначальной темы разговора — какие драгоценные камни она предпочитает.

Сейчас же они вернулись на улицу Фобур Сент-Оноре, и их прогулка закончилась.

Неожиданно герцог подумал, что лучший способ обращения с такой уклончивой особой, как Уна, — ставить ее перед свершившимся фактом. Он решил, что не возьмет ее в магазин Оскара Массена, как собирался, а поедет туда один, купит ей подарок, а потом посмотрит, как она будет себя вести, когда он предложит ей его..

Поэтому, когда они вышли из фаэтона, герцог велел слугам не распрягать и проводил Уну в холл.

К нему подошел мажордом и сказал:

— Ваша светлость, вас хочет видеть некий джентльмен. Я проводил его в приемную.

Герцог решил, что его гость — Дюбушерон с картинами Торо, которые он к этому времени уже, конечно, забрал с Монмартра. Он некоторое время колебался — не взять ли с собой Уну, чтобы посмотреть картины, потом решил, что сначала посмотрит их сам. Но пока он решал, Уна уже начала подниматься вверх по лестнице.

Так что герцог, ничего не говоря, пошел по коридору, который вел в приемную, где он обычно встречался с маклерами типа Дюбушерона, предлагающими что-нибудь купить. По дороге он решил воспользоваться возможностью побольше разузнать об Уне, хотя был совершенно уверен, что Дюбушерон постарается соблюсти таинственность в том, что касается ее самой и ее прошлого.

Уна одолела половину лестницы, когда вдруг ее посетила неожиданная мысль.

Секунду она пребывала в нерешительности, потом бросилась бегом назад — вниз по лестнице в холл.

— Мне нужен фиакр, — сказала она одному из лакеев.

Слуга, наверное, удивился, но в его обязанности не входило обсуждать желания господ, чего бы те ни придумали, и он побежал через двор на улицу, чтобы через несколько мгновений вернуться на открытом фиакре, который тянула тощая, весьма усталая лошадь.

Он открыл дверцу, и Уна поднялась в экипаж.

— Куда вам, мадемуазель?

— Пожалуйста, попросите его на улицу де л'Абревилль, дом девять.

Лакей дал указания кучеру, и они тронулись в путь.

Немного отъехав, Уна подумала, что ей следовало бы оставить записку, чтобы сообщить герцогу, куда она отправилась.

Ей внезапно пришло в голову, что, раз месье Дюбушерон получил от герцога большую сумму за картину отца, в студии могли бы оказаться и другие картины, которые тоже можно было бы продать. У нее появилось чувство, что герцог не позволит ей тратить деньги, которые он заплатил за покупку картины. Но если бы были проданы и другие папины картины, деньги могли пойти в уплату за новое вечернее платье, чтобы герцогу не приходилось ее стыдиться.