— Я понимаю. Тебе нравился этот Александрос?

Глаза у мальчика заискрились.

— Конечно. Его все любят.

— А что скажешь насчет Зенона? Он тебе тоже нравился?

Метон пожал плечами.

— Зенона никто не любит. Он не жестокий и не грубый, как Клитон. Он надменный, говорит на нескольких языках и думает, что он лучше всех других рабов. А сам часто портит воздух.

— Скажи мне, в ту ночь, когда убили хозяина, был в доме кто-нибудь, кто не спал? Может быть, ты сам или какой-нибудь другой раб?

Он покачал головой.

— Ты уверен в этом? Никто ничего не слышал и не видел?

— Разумеется, все только и говорят об этом. Но никто не знает, что именно случилось. Хозяйка сказала нам на следующий день, что если кто-нибудь что-то узнает, он должен немедленно пойти к Марку Крассу, или же к Муммию, или Фабию. И, я уверен, если бы кто-нибудь что-то видел или слышал, то давно сказал бы об этом.

— А среди самих рабов никто не перешептывается?

— Ничего этого нет. И вообще, если бы кто-нибудь сказал что-то, даже по секрету, я бы наверняка об этом услышал. И без всякого подслушивания…

— Я понимаю. Твои обязанности заставляют тебя ходить по всему дому, бывать во всех комнатах, с рассвета до темноты, тогда как повара, конюхи и уборщики сидят весь день на одном месте и сплетничают между собой. Слушать, что говорят, и видеть, что происходит, — в этом нет ничего зазорного, Метон. Я, например, этим живу. Увидев тебя впервые, я сразу сказал себе, что ты — глаза и уши этого дома.

Он смотрел на меня в изумлении, а потом осторожно улыбнулся — он вдруг понял, что кто-то знает ему истинную цену, которая не имеет ничего общего с денежной.

— Скажи мне, Метон, мог Зенон в тот вечер быть в этой комнате вместе с хозяином?

— Да. Они часто приходили сюда и работали иногда до самой ночи, особенно когда прибывал какой-нибудь корабль, или, наоборот, уходил в Путеолы, или если становилось известно о том, что сюда едет хозяин.

— А Александрос мог быть здесь?

— Возможно.

— Но в тот вечер ты не видел никого, кто входил бы в эту комнату или выходил из нее? И ничего не слышал ни из конюшен, ни из атриума?

— Я спал вместе с другими в маленькой комнате, — тихо заговорил он, — в восточном крыле дома, за конюшней. Обычно я ложусь спать последним. Александрос смеется: говорит, что никогда не видал мальчишки, который спал бы меньше меня. В любой другой вечер я был бы долго на ногах и мог бы увидеть все, что вы хотите узнать. Но в тот день я так устал от беготни с многочисленными поручениями и с письмами… — Голос его начал дрожать. — Извините.

— Тебе не за что извиняться, Метон. Но ответь мне еще на один вопрос. Вчера поздно вечером ты не обходил дом?

— Вчера я был так занят в связи с вашим и Муммия приездом. Людей не хватает. Надо было приготовить ваши комнаты и обед…

— Значит, ты рано отправился спать?

— Да.

— Стало быть, ты не заметил ничего необычного и не слышал ничего особенного ни в коридорах, ни со стороны склона, обращенного к эллингу?

Он беспомощно пожал плечами и закусил губу, огорченный тем, что был вынужден меня разочаровать. Я серьезно посмотрел на Метона и кивнул ему.

— Хорошо, я лишь подумал, что ты можешь знать что-то, чего не знаю я. Ну, а теперь, прежде чем уйдешь, я хочу тебе кое-что показать.

Положив ему на плечо руку, я подвел его к изваянию кентавра.

— Посмотри на него как следует, как ты хотел тогда. Потрогай, если хочешь.

Метон посмотрел на меня с опаской, потом коснулся кентавра дрожащими пальцами и тут же резко отшатнулся, закусив губу.

— Ну, все в порядке, — сказал я. — Я не хочу, чтобы тебя кто-то наказывал.

И я не позволю Марку Крассу тебя уничтожить, подумал я при этом, хотя и не решился пообещать ему это вслух. Меня могла услышать сама Фортуна и помешать мне выполнить обещание, которого не мог гарантировать никто.

— Когда я была девушкой, никогда не занималась фресковой живописью. Художник пишет восковыми красками на дереве, пользуясь мольбертом, и никогда, никогда не расписывает стены фресками, говорил мне мой учитель. «Расписыватели стен не художники, а простые рабочие, — поучал он, — а художник с мольбертом… ах, на художника с мольбертом смотрят как на истинную длань Аполлона! Художники, занимающиеся станковой живописью, получают всю славу и все золото». Боже, какая шишка у вас на лбу!

Иайа выглядела совсем другой в сравнении с тем, какой она была вчера вечером на обеде. На ней не было драгоценностей и элегантного платья. Она была одета в длинный балахон. Сшитый из грубой льняной ткани, он был испещрен пятнами краски. Ее юная помощница, в таком же балахоне, была еще более красива. Вместе они были похожи на жриц какого-то странного культа, женщин, раскрашивающих не свои лица, а свою одежду.

Через застекленную крышу в небольшое круглое помещение лился желтый свет, вокруг которого кружился сине-зеленый подводный вихрь, населенный серебряными рыбками и таинственными глубоководными чудовищами. Фигуры эти были неуловимо переменчивыми, а композиционное исполнение создавало иллюзию немыслимой глубины. Мы с Эконом переходили от одной стены к другой, местами мрачные глубины, казалось, отступали навсегда.

— Разумеется, теперь я ушла далеко от борьбы за заказы, — продолжала Иайа. — Я сделала свое состояние в доброе старое время. В начальный период моей работы мне платили больше, чем самому Сополису! Это было именно так. Каждая богатая римская матрона желала получить свой портрет, написанный юной госпожой из Кизика. Теперь же я пишу то, что хочу и когда хочу. Этот проект — лишь свидетельство моего расположения к Гелине. Однажды мы вышли из этих бань, освежившись и расслабившись, и она пожаловалась на унылую простоту этой комнаты. И внезапно мне представилась масса рыб — всюду рыбы, рыбы и рыбы! Рыбы, плавающие у нас над головами, и осьминоги, обвивающие кораллы. И дельфины, летящие через водоросли. Что вы об этом думаете?

— Потрясающе, — ответил я. Экон с восхищением оглядывал стены.

Иайа рассмеялась.

— Теперь все почти закончено. Собственно живописной работы практически не осталось. Сейчас мы фиксируем акварельные краски с помощью специального горячего лака, именно поэтому нам сейчас и помогают рабы. Эта работа не требует особой квалификации и сводится в основном к выглаживанию лака щеткой, но мне приходится наблюдать за ними, чтобы быть уверенной в том, что роспись не будет повреждена. Олимпия как раз выговаривает одному из них за слишком толстый слой, через который краски видны не будут.

Олимпия смотрела на нас сверху и улыбалась. Я незаметно ущипнул Экона, который смотрел на нее с разинутым ртом.

— О да, в доброе старое время я никогда не взялась бы за такую работу, как эта, — продолжала Иайа. — Мой учитель мне этого просто не позволил бы. Могу представить себе его реакцию! «Слишком декоративно, — сказал бы он. — Ваша сильная сторона, Иайа, портреты, преимущественно женские Ни один мужчина не может написать женщину так хорошо, как вы. Но одного взгляда на эти выпученные рыбьи глаза будет достаточно для того, чтобы ни одна из римских матрон не позволила вам писать себя! В каждом вашем мазке она видела бы злую карикатуру!» Да, именно так и сказал бы мой старый учитель. Однако теперь, если я захочу писать рыб, то, клянусь Нептуном, я буду писать их.