Внешние сестры вели дела, их пальцы были испачканы чернилами, в которые они макали перья, вписывая в кондуиты очередную доставку яиц, мяса, полотна или высчитывая зарплату рабочим, строящим новое здание приюта, или сапожникам, тачающим монахиням ботинки. Сестра Анна рассказывала обо всем этом так, как рассказывают о родственниках – увлеченно, любовно, прощая предкам грехи мелочности и излишней меркантильности. Монастырь разрастался, словно процветающее предприятие, и постепенно захватил территорию вниз до самого озера. Падение монашеского рода произошло лишь в XX веке, после войны. Городу становилось все более тесно, требовались новые земли под виллы и публичные здания, люди утрачивали веру. Начиная с 1968 года в монастыре не появилось ни одной новой монахини, не считая, конечно, Свати. К 1990 году, когда настоятельницей стала сестра Анна, их было тридцать семь человек.

Огромная монастырская собственность таяла – часть пришлось распродать – и сегодня, в сущности, ограничивается одним зданием, где живут сестры. Остальную землю сдали в аренду нескольким крестьянам под пастбища для коров. Садом занимается хозяин магазина экологических продуктов, в обмен на овощи и молоко сестры позволяют ему использовать название монастыря в целях рекламы. Оказалось, впрочем, что они слишком поздно осознали возможности, которые дает небескорыстное благословение монастырских рецептур. Сей пирог уже давно поделили между собой бенедиктинцы, цистерсы, бонифратеры и прочие, которые, предвосхитив возможную конкуренцию, в порыве мужской солидарности вытеснили монахинь с рынка. Не удалось превратить монастырь и в прибыльный кооператив. Отдельное здание при соборе отдали начальной школе, а в маленьком домике со стороны сада теперь хостел, находящийся в ведении города. За деньги, вырученные за аренду, сестры в прошлом году обзавелись стеклянным лифтом на второй этаж – ходить по узкой каменой лестнице им становилось все труднее. Теперь несколько раз в день можно увидеть, как монахини толпятся в стеклянной клетке, преодолевая несколько метров, отделяющие их от часовни.

Рассказывая все это, настоятельница показывала мне закоулки монастыря. Я шла за ней, ощущая аромат ее рясы – она пахла нутром шкафа, где годами висят мешочки с лавандой. Испытывая блаженное чувство безопасности, я готова была дать себя уговорить и остаться здесь на все отпущенное мне время, вместо того чтобы прикладывать к детским головам электроды. Мне казалось, что воздух вокруг сестры Анны вибрирует, словно ее окружает теплый ореол. Настоятельница могла бы собирать его и закатывать в банки – на их продаже наверняка можно было бы заработать состояние.

Настоятельница быстро шла по чистым, пахнущим мастикой коридорам с многочисленными дверями, бельэтажами, нишами, где стояли полированные статуи святых. Я быстро потеряла ориентацию в этом лабиринте. Мне запомнилась галерея портретов предков, сестер-настоятельниц, походивших друг на друга, словно клоны, и надпись над входом во внутреннюю часовню, выгравированная жирным готическим шрифтом: «Wie geschrieben stehet: Der erste Mensch Adam ist gemacht mit einer Seele die dem Leib ein thierlich leben gibt und der letzte Adam mit deinem Geist der da lebendig macht»[15]. Пол под нашими ногами скрипел, а руки касались отполированных хребтов перил и дверных ручек, за долгие годы сроднившихся с ладонями.

Мы вдруг оказались на втором этаже – это было что-то вроде больших антресолей. Деревянный пол, стертый до голых досок, а может, никогда и не крашенный. Здесь сушили белье, а между развешанными пододеяльниками и простынями я увидела сестер Беатрикс и Ингеборг. Они сидели с иголками в руках и пришивали оторвавшиеся во время стирки пуговицы. Выкрученные артритом пальцы мужественно сражались с игольными ушками.

– Salve[16], девочки, – сказала сестра Анна. – Познакомим ее с Окси, а?

Старые монахини оживились, а дряхлая Беатрикс по-девичьи взвизгнула. Настоятельница подошла к обычной белой занавеске и жестом фокусника откинула ее, демонстрируя то, что скрывалось позади.

– Опля! – воскликнула она.

Моему взору предстала небольшая ниша, а в ней какое-то существо, фигура явно человеческая, хотя скорченная и все же не совсем человеческая. Я в ужасе отпрянула. Сестра засмеялась, довольная произведенным эффектом. Она явно привыкла к таким реакциям, и они ее забавляли.

– Это наш Окси, – сказала она, глядя на меня испытующе и торжествующе одновременно.

– Боже мой, – вздохнула я по-польски. Надо полагать, выражение лица у меня было озадаченное, потому что сестры расхохотались.

В нише находилось человеческое тело, а точнее, обтянутый кожей скелет, мумия, покойник, поставленный стоймя и красиво убранный. Оправившись от потрясения, я стала замечать детали. Сестры за моей спиной продолжали хихикать.

Скелет был весь в украшениях ручной работы, вязаных и плетеных. В глазницы вставлены крупные полудрагоценные камни, а лысый череп прикрыт нарядной шапочкой, связанной крючком из ниток и расшитой бусинами. На шее повязан вышитый платок из тонкого батиста, когда-то, вероятно, снежно-белый, теперь посеревший, похожий на клубок грязного осеннего тумана. Высохшая кожа проглядывала из-под одежды, поверх которой был милосердно накинут длинный узорчатый жакет восемнадцатого века. Изумительный серебристо-пепельный орнамент напоминал морозную роспись на стеклах. Из рукавов торчали кружевные манжеты, которые почти полностью скрывали когтистые ладони в расползающихся нитяных митенках. Митенках! Вывернутые ноги, обтянутые белыми чулками, обуты в сморщенные туфли, чьи металлические пряжки также украшали полудрагоценные камни.

Есть принцип, который мы всегда неукоснительно соблюдаем – исследователь не должен слишком втягиваться в отношения с объектом исследования. Меня этот принцип вполне устраивал. С ребятами я виделась только во время тестирований. Молодые люди очень тщательно выполняли задания. Послушные детки. Только на проективных тестах, когда нужно было дать волю воображению, у некоторых из них возникли проблемы с пониманием задачи. Затем следовала серия тестов с отслеживанием мозговых волн, а поскольку мы исследовали их и во время сна, в каждой комнате пришлось установить соответствующее оборудование. Больше недели я вообще не выходила на улицу и наблюдала расцвет лета лишь со своей террасы, затягиваясь приносящей облегчение травкой. Ко мне стал довольно регулярно наведываться Виктор, так что запасы моего лекарства стремительно заканчивались.

Во время одной из наших многочисленных бесед Виктор сказал мне, что монастырю грозит закрытие «по биологическим причинам», и рассказал о Свати.

Сестра Анна со своей чудесной детской наивностью где-то вычитала, будто в Индии по-прежнему жива святость – не сметенная ветрами истории и дымом Освенцима. Мы сидели на балконе моей комнаты, отдыхая после транспортировки аппаратуры. Виктор посмотрел на кончик тлеющего косяка и стал терзаться угрызениями совести: