Сегодня, припоминая ту сцену, я отчетливо вижу, что в памяти у меня остались Тьерри и Мири. Тьерри – высокий, смуглый, с тяжелыми веками, всегда словно бы скучающий, отсутствующий. И Мири – миниатюрная, сконцентрированная на себе, словно сжатая пружина. Я также наблюдала за близнецами. Когда входишь в помещение, где находится больше одной пары однояйцевых близнецов, сразу возникает странное ощущение нереальности. Так произошло и со мной. Первая пара: мальчики, сидящие далеко друг от друга, это были Джулиан и Макс – оба плотные, темноглазые, с курчавыми черными волосами и крупными руками. Дальше: две высокие блондинки, Амелия и Джулия – одинаково одетые, сосредоточенные и хорошо воспитанные, сидели рядышком, так, что их руки соприкасались. Я смотрела на них как завороженная, невольно отыскивая отличия. Другие, например, Вито и Отто, делали все, чтобы не быть похожими друг на друга: у одного на голове короткий «ежик», другой отпустил длинные волосы, один – в черной рубашке и брюках, другой – в шортах и пестрой футболке. Я не сразу поняла, что это близнецы, и поймала себя на том, что изумленно таращусь на них. Мальчики улыбнулись – вероятно, привыкли к подобной реакции. Рядом с Мири сидела Ханна, высокая семнадцатилетняя девушка, обладавшая фигурой модели и красотой андрогина. Она почти не участвовала в игре и едва заметно улыбалась, словно мыслями была далеко отсюда. Высокий стройный Адриан – гиперактивный, нервный, лидер – все угадывал первым и мешал играть другим. И Эва, которая каким-то материнским тоном утихомиривала его, пытаясь навести порядок. Ребята как ребята, такие найдутся в любом молодежном лагере.

На следующий день я начала первую часть обследования, посвященную психоневрологическим параметрам, довольно рутинную. Простые тесты на память и наблюдательность. Кубики, укладываемые в определенном порядке, распознавание странных рисунков, одним глазом, другим глазом. Как я и обещала, им понравилось. Вечером, когда я обрабатывала данные на своем компьютере, зашел Виктор и сказал:

– Я лишь хочу напомнить, что ты подписала обязательство соблюдать конфиденциальность. Только наши носители информации. Собственные использовать запрещается.

Это привело меня в раздражение. Показалось невежливым.

Когда потом я курила на террасе свой ежедневный косяк, обеспокоенное лицо Виктора снова замаячило на пороге.

– Это легально, по рецепту, – объяснила я.

Я подала ему папиросу, он затянулся, глубоко и умело. Задержал дым во рту, прищурился, словно готовясь к новому ощущению резкости, картинке с волшебно размытыми контурами.

– Вы выбрали меня только потому, что мне осталось уже недолго? В этом причина? Лучшая гарантия сохранения тайны, верно? Молчание – это могила.

Виктор выпустил немного дыма, остальной проглотил. Сначала упорно смотрел в пол, словно я уличила его во лжи, едва он успел сообразить, что соврать. Потом сменил тему. Сказал, что предсказание будущего человека на основании какого-то теста, по его мнению, оскорбляет здравый рассудок. Но будучи лояльным сотрудником Института и представителем заказчика исследования, он не станет выражать свои сомнения.

– Скажи мне, что это за исследования? – спросила я.

– Даже если бы я знал, не смог бы тебе сказать. Просто смирись с этим. Делай свое дело и дыши свежим швейцарским воздухом. Это пойдет тебе на пользу.

Мне показалось, что таким образом Виктор подтвердил, что знает о моей болезни. Больше он ничего не говорил, только сосредоточенно курил косяк.

– Как пройти отсюда в монастырь? – спросила я, помолчав.

Не сказав ни слова, он вытащил блокнот и нарисовал мне короткий путь.

В самом деле, путь вниз, к монастырю, был совсем коротким, всего двадцать минут быстрым шагом, зигзагами, между пастбищами. Нужно было пройти через несколько ворот для скота и пару раз протиснуться мимо электрических оград. Я еще задержалась, здороваясь с лошадьми: ошеломленные весенним солнцем, они неподвижно стояли в тающем снегу, словно созерцая сей климатический парадокс и делая своими большими медлительными мозгами какие-то выводы.

Сестра Анна встретила меня в белом фартуке – они со Свати занимались уборкой. На скамейках в коридоре стояли коробки с документами. Сестры стирали с них пыль и укладывали на тележку, чтобы увезти в подвал. Настоятельница с облегчением бросила это занятие и покатала меня на новеньком лифте. Мы несколько раз проехали туда-сюда, преодолевая один этаж, из жилой части монастыря в часовню. Две освещенные кнопки – вверх и вниз – напоминали, что, в сущности, у нас не такие большие возможности для выбора, как кажется, и что сознание этого должно принести нам облегчение.

Потом сестра Анна провела меня к клаузуре и, взмахнув руками, показала, где стояла решетка, некогда обозначавшая границу миров.

– Мы сидели здесь, а там стояли те, кто нас навещал. Священник тоже исповедовал нас сквозь эту решетку, и с гостями мы разговаривали через нее, представляешь? Еще в шестидесятые годы так было. Мы чувствовали себя зверями в господнем зоопарке. Каждый год фотограф делал снимок, тоже через решетку.

Она показала мне висящие вплотную друг к другу, оправленные в тонкие рамки фотографии, на каждой из которых позировала группа женщин в рясах. Одни сидели, другие стояли сзади. В центре мать настоятельница, которая каким-то чудом всегда выглядела немного крупнее, немного солиднее. Переплетения решетки делили на части некоторые тела, хотя фотограф явно старался сделать так, чтобы прутья не пересекали лицо. Чем глубже я, шагая по коридору, погружалась в прошлое, тем больше на фотографиях было монашек и тем внушительнее смотрелись рясы и покрывала. Они захватывали пространство таким образом, что женские лица казались зернышками риса, рассыпанными на темно-синей скатерти. Я разглядывала уже не существующие лица и завидовала каждой из этих женщин, пережившей в своей жизни один особый день – день, когда с ней заговорил господь, сказав, что желает, чтобы она служила только ему. Я никогда не была религиозна и ни разу даже в малой степени не ощутила метафизического присутствия всевышнего.

Монастырь был основан в 1611 году, когда в эту горную долину близ небольшой деревни прибыли с севера две сестры-капуцинки. У них имелось разрешение от папы римского и поддержка среди местной знати. За два года им удалось собрать деньги, и весной 1613 года началось строительство. Сначала появилось небольшое здание, где жили сестры и находилась хозяйственная часть, которая стремительно разрасталась. Спустя сто лет вся окружающая территория, долина и окрестные леса уже принадлежали монахиням. Вокруг монастыря вырос городок, вместе с которым они образовывали единую экономическую систему. Благодаря удачному местоположению – на берегу озера, близ дорог – торговля процветала и жители богатели.

Устав позволял некоторым монахиням, которые назывались внешними сестрами, довольно активно контактировать с миром; другие, внутренние, не покидали клаузуру и лишь изредка появлялись за решеткой, словно непредсказуемый, мистический фактор в этой извечной игре в крестики-нолики. Сестры-затворницы до кончиков чепцов были погружены в неустанную молитву, их губы шевелились, тела истово приникали к каменным плитам часовни, вытянувшись крестом, беззащитные перед потоком милосердия, которое обеспечивало этому месту в горах неизменную удачу в торговле, а монахиням – приумножение имущества ордена. Может, именно на этих погруженных в молитву внутренних сестрах и отдыхало заключенное в треугольный разлом небес божественное око, то самое, что позже украсило долларовую банкноту.