– Вы нас обследуете, что-то ищете. Мы тоже гадаем, зачем нас сюда привезли. У меня высокий IQ, и я умею делать выводы. Подозреваю, что это как-то связано с тем, что нас усыновили. Может, мы носители какого-то гена. Вы нас наблюдаете – и что? Вы замечаете в нас что-то странное? Что у меня общего с ними? Ничего.

Она немного проводила меня, и мы поговорили о школе. Мири училась музыке, играла на скрипке. Она рассказала кое-что интересное: что ей нравятся дни траура – а такие случаются все чаще из-за климатических катастроф или терактов, – потому что тогда по радио передают только печальную музыку. Часто бывает так, что все ее раздражает и кажется, будто мира слишком много, а эти мрачные дни – своего рода передышка. Людям следует немного задумываться о себе. Она любит Генделя, особенно его Largo, которое пела когда-то Лиза Джеррард. И песни Малера – об умерших детях.

Я невольно усмехнулась. Меланхолическая барышня.

– И поэтому тебя тянет ко мне?

Она немного прогулялась со мной вниз, до того места, где паслись лошади. На ходу срывала верхушки травинок и бросала в воздух мягкие, еще не созревшие семена.

– У вас парик, правда? – сказала она вдруг, не глядя на меня. – Вы больны. Вы умираете.

Ее слова были подобны удару в грудь. Я почувствовала, как глаза наполняются слезами, отвернулась и поспешно, уже одна, пошла вниз, к монастырю.

Первая половина дня, которую я проводила в монастыре, действовала на меня умиротворяюще. Я чувствовала себя хорошо в обществе этих спокойных и примирившихся с жизнью женщин. Дряхлые пальцы сестер, которые за кофе сортировали миниатюрные отходы, возвращали миру порядок. Так и меня однажды, уже скоро, какие-то Пальцы разберут на составные части, и все, из чего я состою, вернется на свои места. Окончательный ресайклинг. От порции сливок для кофе после этого отпускающего грехи ритуала остаются фрагменты, никак не связанные друг с другом, они разрознены и относятся к разным категориям. Куда деваются вкус и консистенция? Где то, что они только что образовывали сообща, так слиянно?

Мы сидели в кухне, где сестра Анна отвечала на мои вопросы, сопровождая рассказ многочисленными отступлениями. Никогда нельзя было знать заранее, куда заведут нас переплетенные друг с другом сюжеты ее памяти. Мне вспоминалась мама, которая говорила так же – пространно, многосюжетно, меандрически… чудесный недуг старых женщин, набрасывание на мир повествования, словно огромного покрывала. Молчаливое присутствие других сестер, всегда занятых какими-то мелкими хлопотами, заставляло меня воспринимать их как гарантов правды, бухгалтеров времени.

Вся информация об Окси была записана в монастырской хронике. По моей просьбе сестра Анна согласилась наконец отыскать нужный том и раскрыла его на столе, за которым сестры пили по утрам кофе. Она нашла точную дату: 28 февраля 1629 года.

В тот день монахини и все жители города высыпали на южную дорогу, ожидая возвращения посланцев из Рима. Перед самыми сумерками из-за горы показалась небольшая процессия всадников, а за ними деревянная телега: под пестрой тканью, мокрой и забрызганной грязью, лежал привязанный кожаными ремнями гроб. Рваные гирлянды тянулись по мокрому снегу, всадники устали и озябли. Жители во главе с бургомистром и специально приглашенным епископом символически передали святому ключ от города, мальчики в белых стихарях пели приветственный гимн, который долго разучивали к этому дню, и – поскольку происходило все это в месяц холодный и неуютный, и не было цветов, чтобы достойно встретить столь поразительный дар, – бросали под колеса телеги еловые веточки.

В тот же вечер отслужили торжественную мессу, после чего объявили, что святого Оксентия можно будет увидеть в ближайшее воскресенье после службы, то есть через три дня. До этого сестры должны устроить реликвии на новом месте и привести в порядок после изнурительного путешествия.

Картина, открывшаяся сестрам, была ужасна. С любопытством заглянув внутрь гроба, монахини инстинктивно отпрянули. Чего они ожидали? В какие чудесные одеяния облачило их воображение тело этого мученика, о котором они никогда раньше не слыхали? Что ожидали увидеть бедные капуцинки, зябшие в плохо обогреваемых кельях, в митенках, натянутых на потрескавшиеся ладони, в толстых шерстяных чулках под рясами?

Глухой вздох разочарования пронесся под сводами часовни. Ибо святой Оксентий представлял собой обычный труп, правда, уже хорошо подсохший и даже по-своему опрятный, но его ощерившиеся зубы и пустые глазницы все еще могли вызывать ужас или, во всяком случае, отвращение.

Сестра Анна сказала, что трех дней монахиням не хватило. С той поры на протяжении трех столетий очередные поколения сестер заботились о теле покойника. Они приручили его чудовищность уменьшительным именем, шуточками и украшениями. Сама она в молодости еще вязала ему манжеты, потому что предыдущие успели истлеть от старости. Это был последний элемент одежды святого, который заменили сестры. Свати, несмотря на обет послушания, отказалась чинить одежду мумии, и сестра Анна признала ее право не делать этого.

Вернувшись к себе, я залезла в интернет. Когда в XVI веке в Риме началось бурное строительство, в котлованах, рывшихся под фундаменты новых домов, очень часто обнаруживались катакомбы, а в них – человеческие тела. Оказалось, что Рим, подобно всякому древнему городу, стоит на могилах, так что кирки рабочих пробивали своды склепов, и туда впервые за многие сотни лет проникал солнечный свет. Люди начали самостоятельно исследовать катакомбы, а их пылкое воображение окружало подземелья таинственными историями. Ведь кто еще мог там покоиться, если не христианские мученики?

Аккуратненько уложенные на полках умершие напоминали ценные товары, бутылки с отборным вином, с годами приобретающие особые достоинства. Мертвым уже не мешает энтропия времени, его деструктивный аспект, превращающий человеческие лица в черепа, а тела – в скелеты. Совсем наоборот, высыхая и истлевая, тело переходит в некое высшее измерение, делается более элегантным и уже не вызывает такого отвращения, как разлагающийся труп, наоборот: став мумией, пробуждает восхищение и почтение.

Открытие некрополий обернулось большой проблемой. Извлеченные оттуда останки пытались перезахоранивать на современных кладбищах, но их было слишком много – красивых, хорошо сохранившихся мумифицированных тел и аккуратных скелетов, не утративших ни одной косточки и уложенных в красивые позы. Глаз очень быстро привык к такого рода картинам, а потом – так уж свойственно человеку – начал различать останки и некоторые выделять – так сказать, наиболее приятные взору, наиболее гармоничные, лучше всего сохранившиеся; а от открытия специфической красоты отдельных экземпляров – два шага до придания им исключительной ценности. В одном из писем папа римский, суровый и мрачный Григорий XIII, размышлял над этим бесконечным изобилием мертвецов: «Такое чувство, будто все это войско вышло из-под земли в сии трудные времена, а мы, вместо того чтобы возблагодарить за эту услугу, снова заталкиваем его во мрак могилы. В сей тяжкий для подлинной веры час, когда еретики угрожают нам со всех сторон и не помогают ни меч, ни огонь, в борьбе с омерзительной лютеранской ересью умершие могут также поддержать нас…» Следуя заключенной в этих словах идее, один из папских чиновников (кто именно – точно неизвестно; предположительно это был приближенный к папе падре Вердиани, отлично чуявший, на чем можно нагреть руки) нашел работу для тысяч умерших. Вскоре была создана специальная канцелярия, куда пригласили перспективных, способных и обладавших богатым воображением семинаристов. К работе привлекли также целую армию молчаливых и смиренных монахинь, терпеливо очищавших останки от того, что осело на них за минувшие века. Все работы держались в строгой тайне.