До сих пор я лишь грезил в тишине о великих переменах; ныне пробил час перевоплощения. Воображаемые предприятия и призрачные надежды остались в прошлом, отныне мне предстояло воплотить все это в жизнь. Тот незнакомый человек, коим мне предстояло стать, пробудил во мне разные чувства: и знакомые, и те, которых я еще не переживал. Привычным было почти ледяное спокойствие, позволявшее мне видеть окружающее и себя самого с высоты ястреба, парящего над землей. К новым ощущениям относилась та чувственная потребность, которая доселе не проявлялась с такой остротой. Плотские отношения с Масэ были окрашены нежностью. Мы сближались друг с другом лишь в темноте, не выказывая иных желаний, чем те, которые целомудренно выражали наши тела. В сутолоке, перемешавшей дурно пахнущих людей и боевых коней, в суматохе двора, который готовился к возвращению в столицу, я ощутил острое плотское желание – среди бела дня, под открытым небом, словно тело мое прониклось всей той тревогой, от которой освободился дух. Быть может, неистовая сила моего нового состояния требовала равного по силе умиротворения, дать которое мне могла только женщина. Меж тем положение дел, породившее это бесконечно страстное желание, совершенно исключало возможность немедленного удовлетворения. Я распрощался с нашим хозяином и тронулся в путь вместе с многолюдным кортежем придворных.

Мы въехали в Париж спустя несколько дней после Дня Всех Святых. Я прибыл в город далеко не первым. Я даже не застал торжественной встречи, приготовленной жителями столицы для короля, за возвращение которого они так долго сражались. Мне рассказывали о церемонии торжественной передачи ключей от города, о пении и танцах, устроенных на городских площадях. К моменту моего прибытия группы разряженных людей грустно расходились по домам. Сказать по правде, праздник скорее призывал нового господина к состраданию. Народ силился смеяться, боясь, что снова придется страдать и проливать слезы. На город было тяжело смотреть. Я был потрясен – не меньше, чем когда, направляясь на Восток, проезжал через опустошенные южные равнины. Но те равнины между разрушенными деревнями являли взору отдохновение природы, одичавшей, но полной жизни. В Париже имелись обширные территории, лишенные жизни. Бунты, грабежи, пожары, эпидемии, непрерывное массовое бегство нанесли населению города страшный урон. Повсюду виднелись заброшенные дома, мусорные свалки. Половина лавок на Мосту менял была закрыта. На узких и темных улицах валялось все то, что люди кидали сверху на англичан, чтобы заставить их уйти, в этих отбросах рылись свиньи. Король обосновался в Лувре. Я временно снял комнату на постоялом дворе на улице Сен-Жак, до тех пор пока не разузнаю, где находится Монетный двор, где мне предстояло работать.

Положение мое было довольно странным. При дворе я не знал ни единой души, кроме короля, а к нему-то как раз у меня не было доступа. Наводя справки то здесь, то там, я узнал, что придворного, который обратился ко мне в Компьени, звали Танги Дюшатель. Имя это пользовалось широкой известностью. Это был самый давний сподвижник Карла, сопровождавший его с самого детства. Когда лет двадцать назад бургиньоны захватили столицу, он завернул Карла в одеяло и спешно увез из Парижа. Его возвращение ознаменовалось громким реваншем: он потребовал, чтобы ему вернули прежний титул купеческого прево[12]. В наступившие мирные времена Дюшатель был неудобной кандидатурой. Его без всяких доказательств – но на основании весьма правдоподобных предположений – обвиняли в том, что именно в его руке был кинжал, которым в недавнем прошлом на мосту Монтеро был убит отец герцога Бургундского. И это пятно удалось смыть лишь в Аррасе ценой унижения короля, который был вынужден взять вину на себя. Король не мог открыто покровительствовать человеку, замешанному в преступлении, не прогневав своих новых союзников.

Я узнал, что Танги Дюшателю, несмотря на недавно пожалованный титул прево, не разрешили обосноваться в Шатле. В общем, его старались задвинуть подальше. В конце концов я отыскал его в одном из закоулков Лувра. Он вел прием под низкими сводами – в сырой крипте, где стены со стороны реки были покрыты налетом селитры. Он отнесся ко мне пренебрежительно, и я понял, что мое назначение на Монетный двор было ему навязано королем. Он спросил, разбираюсь ли я в этом деле. Я заявил, что несколько лет занимался чеканкой монет в Бурже. Он, похоже, не знал о моих трениях с законом. Он продиктовал секретарю письмо, удостоверявшее мое новое назначение, и вручил документ мне.

Снабженный этой аккредитацией, я пешком добрался до Монетного двора. Он располагался в глубине двора и состоял из анфилады четырех почти пустых залов. Дезертиры не только унесли с собой все отчеканенные монеты, оставив распахнутые сундуки, но и забрали инструменты, разбив при этом литейные формы.

Старик-ремесленник, слишком дряхлый, чтобы спасаться бегством, сидел в углу и жевал орехи. Я обратил внимание, что его исхудавшее лицо испещрено следами ядовитых испарений. Он пояснил, что работы здесь было мало, Англичанин предпочитал чеканить монеты в Руане, а герцог Бургундский – в Дижоне. Качество выпускавшихся в Париже монет было посредственным, а в конце у них шел сплошной биллон[13]. Но годилось и это, ведь в любом случае торговать было нечем. Я вернулся на постоялый двор в подавленном настроении. Приближались холода, но, несмотря на мои щедрые посулы, владелец не смог отыскать сухих дров. Огонь, горевший в единственном работающем камине, давал много дыма и практически не обогревал комнату.

На следующий день я отправился в Лувр в надежде попасть к королю. Благодаря официальному письму я был допущен в покои, где толпились придворные. Не встретив там ни одного знакомого лица, я бесцельно переходил от одной группы к другой. Но во дворце, по крайней мере, было тепло, и я выжидал, пока мои посиневшие на ледяном ветру руки снова обретут обычный оттенок. Я остановился возле окна, дыша на стиснутые ладони, и в этот момент ко мне подошел человек. Он был высокого роста, довольно молод. Держался чуть выпятив грудь, как будто мерил вас взглядом. В остальном был вполне любезен и прост – как те, кому довелось воевать. Он прослышал, что мне поручили чеканку монет и что я связан с торговлей. Он явно нуждался в деньгах и рассчитывал на меня, чтобы бесплатно разжиться вещами или услугами. О подобной практике я слышал еще в детстве, и она до сих пор была в ходу, хотя встречалась гораздо реже. В настоящее время я в любом случае был не в состоянии чем-либо ему помочь. Напротив, это он мог оказаться мне полезным. Я расспросил его о дворе, о политическом положении в столице и о последствиях войны. Он объяснил, что англичане отошли недалеко, они атаковали Сен-Жермен-ан-Лэ, так что сражения еще предстоят. Столице этот молодой человек вынес суровый приговор, похоже не испытывая жалости, которой, как мне казалось, заслуживал этот измученный город.

– Теперь им придется платить, – сказал он, имея в виду парижан.

О политической ситуации он отзывался с большой горечью.

– Отныне мы друзья бургиньонов, – сказал он скрипучим голосом. – Все забыто, не так ли? Даже убийство моего отца.