—Сто лет назад, когда мой дед создавал первые фигуры, те, мимо которых вы прошли, у него в голове была единственная мысль: манекены, выставленные в витринах лавок, должны быть сделаны с наших людей. Но международный исторический заговор препятствовал воплощению этой идеи.

Они спускались все ниже, переходили по ступенькам из помещения в помещение и видели сотни фигур, на которые с потолков падали капли воды; под потолком были натянуты провода, и на них, как на бельевой веревке, висели лампочки.

Вот фигура маршала Февзи Чакмака: тридцать лет он был начальником Генерального штаба; ему все казалось, что его народ сотрудничает с врагами, а потому он собирался взорвать все мосты в стране и порушить минареты, чтобы они не стали ориентирами для русских; ему хотелось опустошить Стамбул, объявить его городом-призраком, чтобы, в случае если он попадет в руки противника, он предстал лабиринтом, из которого нет выхода. Рядом фигуры крестьян из Коньи: мать, отец, дочь, дед, дядя, и все похожи друг на друга как две капли воды — результат множественных внутрисемейных браков. А вот старьевщики переходят от двери к двери и не подозревают, что собирают старые вещи, которые делают нас нами. Наши знаменитые артисты, которые, не будучи ни собой, ни другими, наилучшим образом играли в фильмах и себя, и героев, которыми они не могли быть; бедолаги, всю жизнь приспосабливающие к Востоку науку и искусство Запада: отставные паши, долгие годы вечерами с лупой в руках прокладывающие на картах вместо кривых стамбульских улиц липовые аллеи, как в Берлине, или расходящиеся звездными лучами прямые улицы и бульвары с мостами, как в Париже; фантазеры, которые мечтали прогуливать собак по их собачьим делам на поводке — как на Западе — по современным улицам, но умирали, так и не осуществив своей мечты; сотрудники безопасности, до времени отправленные в отставку за то, что были приверженцами традиционных методов пыток и не использовали новых международных достижений в этой области; бродячие торговцы с палками-коромыслами на плечах, которые ходили из квартала в квартал и торговали шербетом, рыбой пеламидой и йогуртом.

Незадолго до смерти, — пояснял гид, — мой дед понял, сколь силен стоящий перед ним международный противник. Определенные силы, не желающие, чтобы наша нация оставалась самой собой, в стремлении лишить нас самого ценного нашего достояния — наших будничных движений, наших жестов — прогнали моего деда из Бейоглу, выбросили его работы из лавок и витрин на проспекте Истикляль. Отец, когда дед был при смерти, понял, что ему в наследство остается подземелье, только подземелье, но тогда он еще не знал, что Стамбул на протяжении многих столетий всегда был подземным городом. Этому его научила жизнь: когда он расчищал подвал, чтобы разместить манекены, он наткнулся на подземные коридоры.

Они спускались по лестницам в эти подземные коридоры, шли по ним, попадали в глиняные пещеры, которые и помещениями-то назвать было нельзя, и видели все новые фигуры несчастных. При свете голых лампочек эти фигуры напоминали Галипу терпеливых людей с покрытыми пылью и грязью лицами, ожидающих на остановке автобуса, который никогда не придет; иногда его охватывало ощущение, которое он испытывал, когда бродил по улицам Стамбула: ощущение того, что все несчастные — братья. Он увидел игроков в лото с торбами в руках, насмешливых и нервных студентов университета, подмастерьев из лавок, торгующих фисташками, любителей птиц и искателей кладов. В одной пещере стояли люди с буквами на лицах, а рядом ученые, разгадавшие тайны этих букв, и знаменитости наших дней — ученики тех ученых.

В углу пещеры, среди фигур знаменитых писателей и деятелей культуры нашего века, была и фигура Джеляля в плаще, который он носил двадцать лет назад. Показав на Джеляля, гид сказал, что на этого журналиста его отец одно время возлагал большие надежды, но тот использовал в недостойных целях тайну букв, открытую ему отцом, и продался ради дешевой популярности. Статья, написанная Джелялем об отце и деде гида, вставленная в рамку, была повешена на шею фигуры, как смертный приговор. Со стен в этих глиняных пещерах, выкопанных без разрешения муниципалитета и не оборудованных должным образом, — в Стамбуле было много подобных подпольных лавок, — сочилась вода, а щекочущий ноздри запах плесени проникал прямо в легкие. Гид рассказывал, как его отец, после того как неоднократно сталкивался с предательством, связал все надежды с волшебством букв, которое познал в путешествиях по Анатолии; он высекал волшебные буквы на лицах и открывал для себя один за другим подземные коридоры, делающие Стамбул Стамбулом. Галип некоторое время стоял неподвижно перед фигурой Джеляля: большое тело, мягкий взгляд и маленькие руки. Ему хотелось сказать: «Из-за тебя я не сумел стать самим собой! Я верил во все басни, которые делали меня тобой!» Он внимательно и долго рассматривал фигуру Джеляля: так сын изучает фотографию отца, сделанную много лет назад. Галип любил его и боялся, хотел быть на месте Джеляля и бежал от него, искал его и в то же время пытался забыть. Галип не выдержал и схватил его за ворот плаща, словно хотел узнать у него смысл жизни, которого не мог понять, тайну, что знал, но скрывал в себе Джеляль, тайну другого мира в этом мире, способ выхода из игры, что, начавшись шуткой, превратилась в кошмар. Неподалеку слышался ставший привычным голос гида:

— Мой отец с необыкновенной быстротой создавал фигуры и с помощью букв придавал их лицам выражение, какое сегодня вы не сможете увидеть на лицах людей на улицах, вообще нигде. В помещениях, которые мы открыли под землей, не хватало места. Конечно, не случайно, что именно в этот момент мы нашли коридоры, соединяющие нас с подземельем. Отец прекрасно видел, что отныне наша история будет вершиться под землей, что подземная жизнь — это свидетельство краха жизни на земле, а у коридоров, каждый из которых выходит к нашему дому, и подземных путей, усеянных скелетами, есть исторический шанс обрести смысл и жизнь только благодаря лицам настоящих турок, созданных нами.

Галип отошел, фигура Джеляля медленно качнулась вправо-влево, как оловянный солдатик на тонких ногах. Зрелище было странное, смешное и одновременно жуткое. Галип отступил на несколько шагов, закурил. Ему совсем не хотелось спускаться со всеми к началу подземного города, где «в один прекрасный день вместо скелетов все увидят манекены».

Гид показывал гостям начало коридора на другом берегу Золотого Рога; этот коридор, соединяющий берега залива, византийцы вырыли тысячу триста шесть лет назад из страха перед нападением Аттилы; дальше пошли рассказы о скелетах, которые можно увидеть, если войти в подземелье с фонарем, о сокровищах, спрятанных от завоевателей шестьсот семьдесят пять лет назад и охраняемых скелетами, о столах и стульях, покрытых густым слоем пыли. Отец гида считал уход под землю вынужденным, признаком упадка и гневно говорил, что каждый подземный коридор времен и Византии, и Нового Рима, и Царьграда, и Константинополя стал впоследствии причиной ужасных беспорядков на поверхности: всякий раз подземная цивилизация мстила наземной, вытеснившей ее вглубь. Слушая все это, Галип вспомнил, что Джеляль в одной из статей писал об этажах домов как о продолжении подземной цивилизации. Гид рассказал, как его отцу захотелось заполнить фигурами все подземные дороги, все коридоры, забитые гниющими скелетами и затянутыми паутиной сокровищами: так он хотел стать участником неотвратимого светопреставления, страшного разрушения, предвестником которого было само существование подземной цивилизации; эта мысль наполнила жизнь отца новым смыслом, и он стал продвигаться по намеченному пути, изображая на лицах фигур тайные буквы. Галипу представилось, как этот гид каждое утро торопится купить газету «Миллиет», чтобы прочитать очередную статью Джеляля. Гид сказал, что те, кто способен вынести зрелище обнимающихся скелетов, которые некогда были византийцами, укрывшимися под землей из страха перед нашествием аббасидов, и евреями, бежавшими от крестоносцев, могут пройти в коридор, где с потолка свешиваются золотые ожерелья и браслеты. Галип понял, что гид внимательно прочел последнюю статью Джеляля. Гид живописал, как скелеты жителей Венеции, Амальфиля, Пизы, бежавших, когда византийцы семьсот лет назад вырезали в городе более шести тысяч итальянцев, и скелеты людей, спасшихся шестьсот лет назад от чумы и прибывших в город на корабле «Азак», склонившись друг к другу, сидят под землей за столами и терпеливо ждут Страшного суда. Слушая все это, Галип думал о себе и Джеляле и решил, что терпения у него, пожалуй, не меньше, чем у Джеляля. Гид повествовал о том, как в подземные коридоры, тянущиеся от Айя-Софии (главный византийский храм (VI в. ); после завоевания Константинополя турками был переделан в мечеть. В настоящее время — музей) до Айя-Ирины (Айя-Ирина — древний византийский храм; в настоящее время — концертный зал. Древний византийский храм) и оттуда — к Пантократору, устремились люди, спасаясь от османов, грабящих Византию, и не смогли поместиться там, и коридор был продлен до противоположного берега; а еще через двести лет туда устремились бежавшие после запрета на кофе, табак и опиум, наложенного Муратом IV; все они теперь, с кофейными мельницами, джезве, наргиле, курительными трубками, кисетами с табаком и опием, с чашечками, под густым слоем шелковистой пыли, опустившейся на них, как снег, ждут, чтобы фигуры наконец показали им дорогу к свободе. Галип подумал, что таким же слоем шелковистой пыли будет когда-нибудь покрыт и манекен Джеляля.