— Уж будьте спокойны!

Вскоре, однако, Берзину самому довелось встретиться с Тилтинем…

12

Пастором он стал по воле отца, считавшего Фрицхена слабохарактерным, не энергичным и вообще — размазней.

— Купца из тебя не получится — умом не вышел, В юнкерское училище поступить — начальство заест, муштра. Да и какой из тебя офицер? С цыплячьей-то грудью! В адвокаты? Изворотливости нет… Быть тебе пастором! Ни ума особого, ни сил физических сие ремесло не требует.

Фриц Тилтинь внял мудрому совету своего батюшки и стал пастором. Как это нередко бывает со священниками, вера в бога у него была чисто внешней. Он исправно нес не слишком обременительные тяготы службы в одном из маленьких рижских приходов — крестил, конфирмировал, заключал брачные союзы и провожал умерших в мир иной. Службу эту считал не хуже и не лучше другой. Так что на батюшку своего, который к тому времени покинул сию обитель скорби и печали, Фрицхен не был в обиде.

Молодой пастор считал себя человеком просвященным и мирских соблазнов не чурался. К тому же каноны лютеранской церкви вовсе не запрещали святым отцам приобщаться к благам мира сего. В меру, конечно! Фриц Тилтинь был далек от того, чтобы, скажем, прелюбодействовать, напиваться до положения риз или, чего доброго, играть по крупной на тотализаторе, как это делают иные ксендзы и попы. Умеренный в еде и страстях, он вел спокойный образ жизни, чем снискал почтение богобоязненных старушек и внимание начальства. Но начальства не церковного, которое сквозь пальцы глядело на «шалости» некоторых молодых священников. Пастора Тилтиня довольно быстро заметило начальство жандармское…

Случилось так, что некая старушка перед смертью поведала своему пастору о тяжком грехе, не дававшем ей со спокойной совестью отойти туда, откуда нет возврата.

— Каюсь, macitaja kungs[4], сына своего, Айвара, я не могла воспитать угодным господу нашему, — говорила старушка, молитвенно сложив ладони. — Вырос он богохульником…

— Молитесь, и господь в снисхождении своем простит сей грех, — монотонно ответствовал пастор, не подозревая, что умирающая готовится открыть ему такое, отчего трусоватый Фрицхен лишится сна и покоя.

— Печатник он у меня, — шептала старушка. — Подмечала, иной раз приходит домой и высыпает из карманов… это самое… из чего складывают книги. Штифт!

— Шрифт, наверное!

— Он, проклятый! Шифт и есть!

— В воровстве повинен ваш сын…

— Хуже, macitaja kungs, хуже! Буквы эти, то есть… ну, — в общем — железки, передает он куда след, а там печатают… против царя! — последние слова старушка произнесла таким зловещим шепотом, что пастору стало не по себе. — И меня нечистый попутал. В погребе прятала я эти самые… ш… ш… штифты… Каюсь!

«Типография! Подпольная типография!» — пронеслось мгновенно в голове пастора, и холодная испарина выступила на лбу.

Старушка благополучно преставилась, а Тилтинь, дабы не утруждать свою совесть политическими тайнами, переложил их на плечи тех, кому подобает заниматься такими делами, — жандармов. Его поблагодарили за истинно патриотические чувства, а потом известили, что преступники получили по заслугам.

С тех пор пастор Фриц Тилтинь стал числиться в жандармских списках сначала как безвозмездный, а потом и как платный осведомитель. Работа эта вначале тяготила его — как-никак, лишние заботы. Но со временем, кроме приятных хрустящих бумажек, стала приносить даже моральное удовлетворение. Подумать только! Он, безвольный «размазня», вершит судьбами людей, вершит не только «словом божьим», но и делами! Как радовался бы папенька, узнай он, что его сын может одним мановением руки отправить на каторгу десяток смутьянов!

По правде сказать, не так-то уж часто приходилось Тилтиню «вершить судьбами». После революции пятого года паства научилась держать язык за зубами, и только изредка Тилтиню удавалось вытянуть из нее что-либо полезное для охранки.

Гораздо больший урожай он пожинал во внеслужебное время. Свой досуг Тилтинь проводил в обществе муз. А точнее, одной из них — Мельпомены — покровительницы театров.

За несколько лет до войны в Риге действовали многочисленные общества любителей театрального искусства. Самодеятельные актеры ставили Ибсена, Гауптмана, Горького, Райниса, спорили о новых постановках МХАТа. Двери этих обществ были открыты для всех. В них вошел и Фриц Тилтинь. Вошел и стал завсегдатаем, хотя сам и не участвовал в театральных представлениях, ссылаясь на свой сан. Зато он принимал живейшее участие в обсуждении спектаклей и различных литературно-театральных проблем. Прослыл «левым». И никто из кружковцев не подозревал, что служитель культа, ставший служителем Мельпомены, добросовестно служил и царской охранке, подробно описывая в своих донесениях, что, когда и кем говорилось предосудительного.

На какое-то время война прервала поток этих донесений. Но вскоре, после того как Тилтинь прочно утвердился в должности пастора второй латышской стрелковой бригады, жандармерия вспомнила о своем добровольном помощнике и предложила ему доносить о настроении солдат и господ офицеров. И Тилтинь привычно взялся за прежнее дело.

Революция положила конец этим делам. Понимая, что ничего хорошего от «взбунтовавшейся черни» ему ожидать не следует, он бежал сначала в Ярославль, потом перебрался в Рыбинск, а оттуда — в Москву. Здесь-то и подобрал бывшего пастора бывший полковник Бриедис. Подобрал голодного, напуганного, жалкого и определил письмоводителем в «латышский национальный центр».

И вот поздним майским вечером, когда Тилтинь сидел в отведенной ему «центром» конуре и выжимал из себя призыв к красным стрелкам бороться за «родную Латвию» и уходить из Красной Армии, вошел Бриедис и бесцеремонно прервал эти литературные муки.

— Берзина из четвертого полка знали? — спросил Бриедис.

— Берзина? Хм! Это какого же? Того, что погиб…

— Нет, не того! Живого! Эдуарда Берзина, прапорщика.

— Ах, Эдуарда! Знал, конечно! И даже имел честь встретиться! с ним совсем недавно.

— Вот как! — насторожился Бриедис. — Рассказывайте!

— Да тут и рассказывать, собственно, нечего. Я шел по улице, a он проехал верхом. Я обратил на него внимание только потому, что лошадь под ним была ужасная — какая-то водовозная кляча.

Бриедис испытующе оглядел тощую фигуру Тилтиня и потребовал:

— Завтра с утра вы отправитесь к Новодевичьему монастырю, отыщете казармы, где стоит дивизион Берзина, и…

— Предупреждаю, — каким-то дрожащим фальцетом вставил Тилтинь, — ни в какие переговоры с этим красным дьяволом я вступать не стану.

— Вы поступите так, как прикажем мы! — Бриедис решительно оборвал этот лепет. — Помните, что нам достаточно сообщить на Лубянку о вашей отнюдь не пасторской деятельности в охранке и, — он сделал вид, что прицеливается, — ваше тело будет покоиться в ненавистной русской земле.

Перепуганный Тилтинь готов был провалиться сквозь землю, лишь бы не слышать этого хриплого голоса. Он-то надеялся, что его связь с охранкой была, что