Он замер, глядя Оникс в глаза. Зрачок снова расширенный, почти полностью скрывая зелень радужки. А ведь в помещении светло… очень светло. И под его взглядом раяне стало действительно страшно. По-настоящему. Кажется, так она не боялась никогда. Ее почти колотило от его безмолвия, от застывшего лица, от пальцев, что держали ее подбородок.

И дернулась, когда внезапно треснули несколько ламп по углам, зашипели и погасли, погружая место ритуала в сумрак. Но Лавьер даже головы не повернул.

— Вот как… — голос прозвучал глухо, бесцветно. — Ошар, значит. Маленькая раяна. — Он обхватил лицо девушки обеими руками, нежа его в ладонях. И от этого Оникс хотелось закричать. Ее уже колотило от напряжения. Лавьер приблизил свои губы к ее. Сказал тихо: — Ты только что подписала нашему владыке смертный приговор, моя сладкая. Надо сказать, я сомневался.

— Отпусти меня! — Оникс не выдержала и дернулась, забилась. — Отпусти! Не трогай меня!

— Отпустить? — он вскинул насмешливо бровь. — Разве ты еще не поняла, раяна? Ты моя. Ты всегда будешь моей, и плевать мне, для кого цветет твой лори! Это твои проблемы. Потому что… — он прижался к ней, не спуская с Оникс тяжелого взгляда.

— Нет, — она хотела кричать. Небесные! Она хотела, но даже голос предавал ее. И лори цвел… Она чувствовала, как открываются его лепестки…

Лавьер сжал ягодицы, приподнял.

— Потому что у тебя всегда буду только я. Ты моя, Оникс. Я слов на ветер не бросаю, — процедил он.

— Нет… пожалуйста! Ран! Я не хочу!

— Нет? — он дышал тяжело, раяна видела, как судорожно бьется вена на его шее.

— Нет! — она хотела сказать, что только не так… Все снова совсем не так!

Зеленые глаза стали еще злее, сейчас он смотрел на девушку с ненавистью, от которой ей хотелось плакать.

— А вот теперь кричи, Оникс.

И толкнулся в нее, до боли сжимая девушке ягодицы. И замер. Лавьер застыл, пытаясь отдышаться, выдохнуть, не застонать. Внутри что-то болело, грызло его так, что хотелось разорвать раяну, сделать ей больно, мучительно больно! Но это соединение… влажное вторжение в ее тело. Ненависть в синих глазах. Архар! Его проклятый архар, от которого он подыхал. Почему она? Почему даже обыкновенное, ничего не значащее соединение тел заставляет его сходить с ума от лавины выворачивающих душу эмоций? На ее ресницах блестели слезы, и Лавьер склонился, слизал их языком. Даже ее слезы были особенными. И запах лори… Он вновь чувствовал его. Еще сильнее, еще острее, еще слаще.

Он сжал зубы, удерживая рвущееся рычание, отклонился, выходя из нее. И снова вбился. Со свистом втянул воздух. Чувствуя ее дыхание. Взглядом безумца глядя на приоткрытые губы и напряженную шею.

Выйти. Толчок.

— Проклятие… — сил сдерживаться не было, хотя зачем ему сдерживаться? Он так долго этого ждал… Желал. Ненавидя себя за эту слабость, за то, что не может забыть, не может успокоиться. Проклиная ее за то, что не приходит.

И снова толчок. Сильнее, уже на полную мощность, погружаясь в ее тело до конца, растягивая тесное горячее лоно. Никогда. Ни с кем. Так. Только с ней. Так, что Лавьер почти умирал от желания, так, что дрожал от напряжения, так, что не мог думать. Ярость и нежность сплелись внутри, злость и желание, необходимость… Его проклятая зависимость. Ее имя дрожало на губах, и Лавьер загонял его внутрь, не позволяя сорваться. Толчок. Сильнее, злее, яростнее. Беря нежное тело с яростью одержимого. Ему хотелось кричать. Но он лишь со свистом втягивал воздух, глядя ей в глаза. Обжигая дыханием пересохшие губы. Склоняясь, чтобы чувствовать дыхание ее. Запрещая себе целовать. Запрещая прикасаться к ней. Запрещая… чувствовать. Запрещая думать о том, что она сказала.

Запрещая себе об этом думать! Только яростные, дикие, злые удары, соединяющие и разделяющие их тела в ритме снова бьющих за ширмой барабанов, только близость, слишком похожая на смерть. Только похоть, застилающая глаза и заставляющая двигаться все быстрее, насаживая на себя девушку. Только пальцы, сжимающие ее тело. И синие глаза, затянутые дымкой.

Все как и прежде, все снова.

И одержимость ею, которая за год не стала меньше, которая возросла в разы, сплетаясь с глухой тоской и надеждой, которая сейчас корчилась в муках, подыхая. На что он надеялся? Во что верил?!

Ему было этого мало… слишком мало, слишком быстро… но на большее не осталось времени.

Толчок, толчок, толчок. Быстрее, впиваясь в ее губы, захватывая влажный язык, втягивая его в свой рот. Выцеловывая, вылизывая, заглушая собственные стоны.

Он не сдержал хрип, когда его тело содрогнулось, когда разум накрыло разрастающейся тьмой, подкатывающей волнами, с каждым мгновением все ближе, все ярче, все больнее. А потом тьма взорвалась, и Лавьер откинул голову, захрипев от безумного, сбивающего с ног и выворачивающего наизнанку наслаждения. Ему казалось, что он умрет от этих ощущений, слишком это было ярко, настолько, что тело почти не могло этого вынести.

Перед глазами плавали темные пятна, в ушах стучала кровь.

Нет, это барабаны…

Он тряхнул головой, приходя в себя и отпуская Оникс. Перерезал шнуры, а потом опустил ладонь и провел клинком по ладони. На коже выступила красная полоса, и, развернувшись, мужчина приложил руку к светлому полотну. Барабаны ударили еще раз и затихли.

— Одевайся, — не глядя, бросил Лавьер. — У нас несколько минут.

— До чего? — не поняла Оникс.

Она стряхнула с рук веревки. Рядом стояла чаша с заживляющим раствором и чистыми холстинами, дрожащей рукой она смочила ткань и протерла внутреннюю поверхность бедер, уже не думая, как это выглядит. Оникс забыла о зрителях. Забыла обо всех. Она неуверенно накинула на тело расшитый тинар, который скрыл ее полностью, оставив открытыми лишь кончики пальцев. Завязала пояс. Лавьер на нее не смотрел, он уже зашнуровал штаны и обувался.

Барабаны замолчали. И тишина казалась звенящей, напряженной, натянутой струной.

Раяна вздрогнула и словно очнулась, вынырнула из омута их яростной близости, что оставила внутри боль и наслаждение. Предчувствие сжало горло.

А дальше что?

Он повернул к ней голову.

— Несколько минут на то, чтобы жрец назвал брак законным и сделал запись в храмовой книге. Надо, чтобы тебя признали законной императрицей.

— А что потом? — она не смотрела ему в лицо, не желая видеть. И думать о том, что только что между ними произошло. Об этом она подумает потом… когда-нибудь. Оникс не могла сейчас разобраться в своих чувствах и эмоциях, их снова было слишком много, и все слишком острые, обжигающие, ранящие. Злость, обида, ярость и где-то за ними облегчение, что он жив, и удовольствие от их близости, которое она так пыталась сдержать. И странное желание расплакаться.

Но об этом она сейчас думать не будет. Кажется, есть проблемы и поважнее.