– Ах! Это же всегда много людей, движение, – сказала Ксавьер страстно-требовательным тоном.

– Вам сейчас хочется развлечений?

– Еще бы! – воскликнула Ксавьер.

Ее глаза загорелись неистовым блеском.

– С утра до вечера быть запертой в этой комнате, да я с ума сойду. Я не могу больше этого выносить, вы не можете себе представить, как я буду счастлива ее покинуть.

– Кто вам мешает выходить? – спросил Пьер.

– Вы говорите, что когда танцуют женщины с женщинами – это неинтересно; но Беграмян или Жербер охотно присоединились бы к вам, они очень хорошо танцуют, – сказала Франсуаза.

Ксавьер покачала головой.

– Если решают веселиться по команде, это всегда выглядит жалко.

– Вы хотите, чтобы все вам падало с неба, как манна, – заметила Франсуаза, – вы пальцем не желаете пошевелить, а потом сваливаете вину на мир. Так что…

– Должны же быть, – мечтательно произнесла Ксавьер, – теплые страны: Греция, Сицилия. Наверняка там не надо прилагать никаких усилий. – Она нахмурилась. – А здесь надо хвататься двумя руками, и ради чего?

– И там тоже, – заметила Франсуаза.

Глаза Ксавьер заблестели.

– Где остров, весь красный, окруженный кипящей водой? – воодушевившись, спросила она.

– Санторини, это в Греции, – ответила Франсуаза. – Но я вам говорила не совсем то. Красные там только прибрежные скалы. А море кипит лишь между двумя черными островками, плевками вулкана. О! – с жаром воскликнула она. – Я помню озеро серной воды между лавой; его, совсем желтое, окаймлял язык черной, как антрацит, земли, и сразу за этой черной полосой виднелось ослепительной голубизны море.

Ксавьер смотрела на нее со жгучим вниманием.

– Как подумаю обо всем, что вы видели, – с явным упреком в голосе сказала она.

– Вы полагаете, что это незаслуженно, – заметил Пьер.

Смерив его взглядом, Ксавьер показала на грязные кожаные банкетки, на сомнительной чистоты столы.

– И подумать, что после такого вы можете приходить и сидеть здесь.

– А что хорошего истязать себя сожалениями? – спросила Франсуаза.

– Разумеется, вы не желаете ни о чем сожалеть, – сказала Ксавьер. – Вы так хотите быть счастливой.

Она устремила взгляд куда-то вдаль.

– Я родилась несмирившейся.

Франсуаза была задета за живое. Значит, это упорное стремление к счастью, казавшееся ей столь непреложной очевидностью, могли с презрением отвергнуть? Справедливо или нет, но она уже не рассматривала слова Ксавьер как прихоть; в этом крылась целая система ценностей, противоречившая ее собственной; Франсуаза сколько угодно могла не признавать ее, смущало то, что она существовала.

– Это вовсе не смирение, – с живостью возразила она. – Мы любим Париж, его улицы, его кафе.

– Как можно любить гнусные места, мерзкие вещи и всех этих гадких людей? – Голос Ксавьер с отвращением подчеркивал эпитеты.

– Дело в том, что нас интересует весь мир целиком, – возразила Франсуаза. – Вы юная эстетка, вам требуется красота исключительно в чистом виде, но это весьма ограниченная точка зрения.

– А нужно, чтобы меня интересовало это блюдце под предлогом того, что оно присоединяется к существованию? – Ксавьер сердито посмотрела на блюдце. – Довольно уже и того, что оно здесь. – И добавила с нарочитым простодушием: – Мне казалось, что быть артистом – значит любить красивые вещи.

– Все зависит от того, что называть красивыми вещами, – заметил Пьер.

Ксавьер в упор посмотрела на него.

– Вот как, вы слушаете, – с изумлением мягко произнесла она, – а я думала, что вы погружены в глубокие мысли.

– Я внимательно слушаю, – сказал Пьер.

– Настроение у вас неважное, – с улыбкой заметила Ксавьер.

– Я в отличном настроении, – возразил Пьер. – Я нахожу, что мы восхитительно проводим время. Мы собираемся на вернисаж, а выйдя оттуда, едва успеем проглотить сэндвич. Просто замечательно.

– Вы считаете, что это по моей вине? – спросила Ксавьер, обнажив зубы.

– Не думаю, что по моей, – ответил Пьер.

«Это определенно для того, чтобы проявить жесткость в отношении Ксавьер, он настаивал на встрече с ней пораньше. Мог бы немного подумать и обо мне», – с обидой говорила себе Франсуаза; ситуация была для нее неприятной.

– Это верно, – с еще более явной усмешкой сказала Ксавьер, – в кои-то веки у вас выдалась свободная минутка, какое несчастье – потратить ее впустую.

Упрек удивил Франсуазу. Неужели она и на этот раз плохо разобралась в Ксавьер? С пятницы прошло всего четыре дня, и накануне в театре Пьер весьма любезно поприветствовал Ксавьер. Чтобы счесть себя обделенной вниманием, надо было уж очень дорожить им.

Ксавьер повернулась к Франсуазе.

– Я совсем иначе представляла себе жизнь писателей и артистов, – сказала она светским тоном. – Я не думала, что это определяется вот так, по звонку.

– Вам хотелось бы, чтобы они пробирались сквозь бурю с распущенными волосами. – Под насмешливым взглядом Пьера Франсуаза чувствовала, что становится просто глупой.

– Нет. У Бодлера не было распущенных волос, – ответила Ксавьер. Она продолжала строгим голосом: – Вообще, за исключением его и Рембо, художники – это все равно что чиновники.

– Потому что мы, как правило, работаем с раннего утра? – спросила Франсуаза.

Ксавьер мило улыбнулась.

– И еще считаете часы своего сна, два раза в день принимаете пищу, наносите визиты. Вы никогда не ходите гулять друг без друга. Безусловно, иначе это быть не может…

– И вас это приводит в отчаяние? – с натянутой улыбкой спросила Франсуаза. Ксавьер предлагала им далеко не лестный образ их самих.

– Это странно, садиться каждый день за письменный стол, чтобы нанизывать фразы, – сказала Ксавьер. – Я вполне допускаю, что надо писать, – с живостью добавила она, – слова – это наслаждение. Но лишь когда есть на то желание.

– Желать можно произведения в целом и стремиться к нему, – возразила Франсуаза; отчасти ей хотелось оправдаться в глазах Ксавьер.

– Мне нравится возвышенный уровень ваших разговоров, – заметил Пьер. Его недобрая улыбка была обращена одинаково и к Франсуазе, и к Ксавьер, и это привело Франсуазу в замешательство; как он мог судить о ней со стороны, как о чужой, о ней, которая ни на шаг не могла отойти от него в сторону? Это было нечестно.

Ксавьер и глазом не моргнула.

– Это становится определенной задачей, – заметила она и снисходительно рассмеялась. – Впрочем, это ведь ваша манера ви́дения, вы все превращаете в обязанность.

– Что вы хотите сказать? – спросила Франсуаза. – Уверяю вас, я не ощущаю себя настолько связанной.