– Когда я вижу себя и смотрю на вас, – со страстью произнесла она, – мне стыдно!

– Это нелепо, – сказала Франсуаза.

– Вы безупречны, – с жаром воскликнула Ксавьер.

– О! Конечно нет, – возразила Франсуаза.

Раньше такие слова заставили бы ее лишь улыбнуться, но сегодня они ее смутили.

– Иногда ночью, когда я думаю о вас, – призналась Ксавьер, – меня это так восхищает, что я не могу больше верить, что вы на самом деле существуете. – Она улыбнулась. – А вы существуете, – с очаровательной нежностью сказала она.

Франсуаза знала: любовь, которую питала к ней Ксавьер, безраздельно овладевала ею по ночам в уединении ее комнаты; тогда никто не мог оспаривать образ, который она носила в своем сердце. Усевшись в кресло и устремив взгляд куда-то вдаль, она с восторгом предавалась его созерцанию. К живой женщине из плоти и крови, принадлежавшей Пьеру, другим и себе самой, этот ревнивый культ имел весьма отдаленное отношение.

– Я не заслуживаю того, что вы думаете обо мне, – с некоторым сожалением сказала Франсуаза.

Появился довольный Пьер.

– Я его застал и сказал, чтобы он был в театре около восьми часов, что мне хотелось бы с ним поговорить.

– И что он ответил?

– Он ответил: хорошо!

– Не останавливайся ни перед каким софизмом, – посоветовала Франсуаза.

– Доверься мне, – сказал Пьер.

Он улыбнулся Ксавьер:

– А что, если, прежде чем расстаться, нам пойти в «Поль Нор» выпить по стаканчику?

– О да, пошли в «Поль Нор», – с нежностью сказала Ксавьер.

Именно там они скрепили свою дружбу, и место уже стало легендарным и символическим. Выйдя из кафе, Ксавьер сама взяла за руку Пьера и Франсуазу, и все трое, шагая дружно, направились на паломничество к бару.

Ксавьер не захотела, чтобы Франсуаза помогла ей прибраться в комнате: из скромности, а кроме того, ей наверняка не нравилось, чтобы чужая рука, пускай даже принадлежавшая божеству, касалась ее мелких вещей. Поэтому Франсуаза поднялась к себе, надела домашнее платье и разложила на столе свои бумаги. Чаще всего именно в этот час, пока Пьер играл в театре, она занималась своим романом; она начала перечитывать страницы, которые написала накануне, но ей трудно было сосредоточиться. В соседнем номере негр давал урок чечетки белокурой шлюхе; с ними находилась маленькая испанка, работавшая официанткой в «Топси», Франсуаза узнавала их голоса. Она достала из своей сумки пилочку и стала подпиливать ногти. Даже если Пьеру удастся убедить Жербера, разве не поселится между ними какая-то тень? Как-то встретит ее завтра тетя Кристина? Франсуазе не удавалось избавиться от этих мелких неприятных мыслей. Но главное, не отпускало то, что вторую половину дня они с Пьером провели в разладе; безусловно, как только она снова поговорит с ним, это тягостное впечатление рассеется, но пока это тяжело давило на сердце. Она посмотрела на свои ногти. Это было глупо; ей не следовало придавать такое значение легкому разногласию; она не должна приходить в смятение при малейшем неодобрении Пьера.

Ногти оказались плохо обточены и были неровными. Франсуаза снова взялась за пилочку. Ошибка ее заключалась в том, что она целиком и полностью полагалась на Пьера; это была настоящая ошибка, она не должна возлагать на другого ответственность за самое себя. Она в нетерпении стряхнула белую пыль от ногтей, прилипшую к платью. Чтобы стать полностью ответственной за себя, ей довольно было этого захотеть; но в действительности она этого не хотела. Даже на те порицания, которые она к себе обращала, ей потребуется одобрение Пьера. Все, о чем она думала, – всегда быть вместе с ним и для него; действие, которое исходило бы лишь от нее самой и которое она совершила бы абсолютно вне зависимости от него, действие, которое подтверждало бы некую подлинную независимость, – ничего такого она даже вообразить не могла. Впрочем, это не тяготило, у нее никогда не возникнет необходимости обращаться за помощью к себе против Пьера.

Франсуаза отбросила пилочку. Нелепо было тратить на умствования три драгоценных часа работы. Пьеру уже случалось сильно увлекаться другими женщинами; почему же теперь она чувствовала себя задетой? И еще ее тревожила та непреклонная враждебность, которую она в себе открыла и которая полностью не рассеялась. Она заколебалась; на мгновение у нее появилось искушение окончательно прояснить свое чувство беспокойства, но потом ей стало лень. Она склонилась над бумагами.

Было около полуночи, когда Пьер вернулся из театра; лицо его сильно раскраснелось от холода.

– Ты видел Жербера? – с тревогой спросила Франсуаза.

– Да, все улажено, – весело ответил Пьер, снимая шарф и пальто. – Сначала Жербер говорил, что это не имеет значения, и не хотел объясняться, но я стоял на своем; я доказывал, что мы никогда не церемонились с ним и если бы хотели бросить его, то так прямо ему и сказали бы. Он выражал некоторое недоверие, но это для приличия.

– Ты настоящий Златоуст, – сказала Франсуаза. Что-то вроде обиды примешивалось к ее облегчению; ее раздражало, что она чувствовала себя сообщницей Ксавьер в ее игре против Жербера, и ей хотелось бы, чтобы Пьер тоже был этим огорчен, а не потирал благодушно руки. Небольшое искажение фактов – это ничего, но ложь от сердца к сердцу – это калечит что-то в отношениях между людьми.

– И все-таки чертовски скверно то, что сделала Ксавьер, – сказала она.

– Ты чересчур строга, – с улыбкой заметил Пьер. – Какой же суровой ты станешь, когда постареешь!

– Поначалу из нас двоих ты был более строгим, – возразила Франсуаза, – ты был почти нестерпим.

Она не без тревоги поняла, что будет не так-то просто рассеять дружеской беседой недоразумения дня. Стоило ей о них вспомнить, и в ее душе оживала неприязненная досада.

Пьер начал развязывать галстук, который надел в честь вернисажа.

– Я счел недопустимым легкомыслие, с каким она забыла о встрече с нами, – произнес он оскорбленным тоном, но с улыбкой, снимавшей его значимость. – А потом, после того как я совершил успокоительную прогулку, факты представились мне под другим углом.

Его беспечное хорошее настроение усилило раздражение Франсуазы.

– Я заметила; ее поведение с Жербером тебя вдруг склонило к снисхождению, ты готов был чуть ли не похвалить ее.

– Все это становилось чересчур серьезным, чтобы объясняться одним легкомыслием, – сказал Пьер. – И я подумал, что все это: ее раздражительность, потребность в развлечениях, забытая встреча и вчерашнее предательство – все это одно целое, которое должно иметь какую-то причину.

– Причину она тебе сказала, – заметила Франсуаза.

– Не стоит верить тому, что она говорит, устраивая скандал, чтобы об этом сказать, – ответил Пьер.

– В таком случае действительно не стоит труда так настаивать, – сказала Франсуаза, с досадой вспомнив его нескончаемые расспросы.