– Да нет же, знаете, – мягко настаивал он.

Ксавьер удрученно пожала плечами.

– Я не могла удержаться.

– Что-то такое было у вас в голове, – продолжал Пьер. – Что именно? – Он улыбнулся. – Хотели доставить нам неприятность?

– О! Как вы могли подумать? – молвила она.

– Вам казалось, что этот маленький секрет давал Жерберу преимущество перед вами?

В глазах Ксавьер промелькнуло осуждение.

– Меня всегда раздражает, если приходится что-то скрывать, – призналась она.

– Значит, из-за этого? – спросил Пьер.

– Да нет. Говорю вам, это произошло само собой, – с мученическим видом ответила она.

– Вы сами говорите, что этот секрет вас раздражал, – заметил Пьер.

– Это не имеет значения, – сказала Ксавьер.

Франсуаза в нетерпении взглянула на часы; соображения Ксавьер были неважны, ее поведение – непростительно.

– Вас смущает мысль, что мы обязаны давать отчет другому. Я понимаю: неприятно чувствовать, что люди рядом с вами несвободны, – сказал Пьер.

– Да, отчасти, – согласилась Ксавьер. – И еще…

– Что еще? – дружеским тоном спросил Пьер. Казалось, он готов был полностью поддержать Ксавьер.

– Нет, это отвратительно, – сказала Ксавьер, закрыв лицо руками. – Я отвратительна, оставьте меня.

– Да ничего тут нет отвратительного, – возразил Пьер. – Мне хотелось бы понять вас. – Он заколебался. – Это была маленькая месть за то, что Жербер не был с вами любезен в тот вечер?

Ксавьер открыла лицо: она казалась весьма удивленной.

– Но он был любезен, во всяком случае, так же, как я.

– Так, значит, это не для того, чтобы обидеть его? – спросил Пьер.

– Конечно нет. – Поколебавшись, она произнесла с таким видом, словно бросилась в воду: – Я хотела посмотреть, что из этого выйдет.

Франсуаза глядела на нее со все растущим беспокойством. Лицо Пьера отражало такое пылкое любопытство, что его можно было принять за нежность; неужели он соглашался с ревностью, извращенностью, эгоизмом, в которых едва прикрыто признавалась Ксавьер. Если бы Франсуаза обнаружила в себе зачаток подобных чувств, с какой решимостью она поборола бы их. А Пьер улыбался.

Ксавьер внезапно возмутилась:

– Зачем вы заставляете меня говорить все это? Чтобы сильнее презирать меня? Но вы не сможете презирать меня больше, чем я сама себя презираю!

– Как вы могли подумать, что я вас презираю! – сказал Пьер.

– Вы правы, если презираете меня, – продолжала Ксавьер. – Я не умею вести себя! Я всюду приношу вред. О! На мне лежит проклятие! – со страстью простонала она.

Опершись головой о банкетку, она обратила лицо к потолку, чтобы помешать литься слезам; шея ее конвульсивно вздрагивала.

– Я уверен, что эта история уладится, – настаивал Пьер. – Не отчаивайтесь.

– Дело не только в этом, – проговорила Ксавьер. – Тут… все. – Устремив в пустоту непримиримый взгляд, она тихо сказала: – Я сама себе противна, я в ужасе от себя.

Мало-помалу Франсуазу тронула ее интонация; чувствовалось, что слова эти не только что родились на ее губах, она исторгала их из самой глубины своей души; должно быть, во время долгих часов бессонных ночей она горестно их перемалывала.

– Вы не должны, – уговаривал ее Пьер. – Мы, кто так вас ценит…

– Не теперь, – едва слышно прошептала Ксавьер.

– Ну что вы, – возразил Пьер, – я хорошо понимаю помутнение, которое на вас нашло.

Франсуаза возмутилась; она не так уж ценила Ксавьер и не извиняла этого помутнения; Пьер не имел права говорить от ее имени. Он шел своим путем, даже не оборачиваясь в ее сторону, а потом утверждал, что она следует за ним. Какая самоуверенность. Она почувствовала, как с головы до ног превратилась в свинцовую глыбу. Размолвка оказалась для нее жестокой, однако ничто не заставит ее соскользнуть на этот призрачный склон, в конце которого неведомо какая пропасть.

– Помутнение, оцепенение, вот все, на что я способна, – сказала Ксавьер.

Лицо ее утратило краски, и под глазами появились скверные круги; она была поразительно некрасива, с покрасневшим носом и повисшими волосами, казавшимися вдруг потускневшими. Не оставалось сомнений, что она искренне взволнована; однако это было бы слишком удобно, если бы угрызения сглаживали все, подумала Франсуаза.

А Ксавьер продолжала в манере унылой жалобы:

– Когда я находилась в Руане, еще можно было найти мне извинение, но что я сделала с тех пор, как живу в Париже? – Она снова заплакала. – Я ничего больше не чувствую, я – ничто.

Казалось, она боролась с физической болью, безответной жертвой которой была.

– Это пройдет, – сказал Пьер, – доверьтесь нам, мы вам поможем.

– Мне нельзя помочь, – сказала Ксавьер в приступе детского отчаяния, – я меченая!

Ее душили рыдания; выпрямившись, с перекошенным лицом, она, не сопротивляясь, лила слезы, и перед их обезоруживающим простодушием Франсуаза почувствовала, что сердце ее тает; ей хотелось найти какой-нибудь жест, слово, но это было нелегко, она возвращалась издалека. Наступило тягостное молчание; между пожелтевшими зеркалами утомленный день никак не решался угаснуть; игроки в шахматы не изменили своего положения; рядом с сумасшедшей сел какой-то мужчина; она казалась гораздо менее безумной теперь, когда ее собеседник обрел тело.

– Я такая трусливая, – проговорила Ксавьер. – Мне следовало бы убить себя, я давно уже должна была бы это сделать. – Лицо ее исказилось. – Я это сделаю, – с вызовом заявила она.

Пьер в растерянности сокрушенно смотрел на нее и вдруг повернулся к Франсуазе.

– Послушай! Ты видишь, в каком она состоянии! Попробуй успокоить ее, – с негодованием сказал он.

– Что ты хочешь, чтобы я сделала? – спросила Франсуаза. Ее жалость сразу заледенела.

– Тебе давно уже следовало бы обнять ее и сказать ей… хоть что-то сказать ей, – закончил он.

Мысленно руки Пьера обнимали Ксавьер и убаюкивали ее, однако уважение, приличия и множество строгих запретов парализовали его; только с помощью Франсуазы он мог воплотить свое горячее сочувствие. Неподвижная, застывшая, Франсуаза не шелохнулась. Повелительный голос Пьера лишил ее собственной воли, но всеми своими напрягшимися мышцами она противилась постороннему беспокойному вмешательству. Пьер тоже застыл неподвижно, целиком охваченный бесполезной нежностью. Какое-то время агония Ксавьер продолжалась в молчании.

– Успокойтесь, – ласково заговорил Пьер. – Доверьтесь нам. До сих пор вы жили наугад, но жизнь – это целое мероприятие. Мы будем вместе обдумывать ее и строить планы.

– Не надо никаких планов, – мрачно возразила Ксавьер. – Мне остается лишь вернуться в Руан, это лучше всего.