На лице Тауэра заиграла улыбка, словно у гордого своим одаренным ребенком отца, но тут же в его взгляде мелькнула подозрительность.

– О'кей, мисс Супердизайнер. Я тобой доволен. Но теперь выкладывай, откуда это у тебя? Где ты могла услышать о разновидностях паркета, о ренессансных скульптурах, о сочетаниях таких материалов, как дерево и камень? В твоей дыре, в местной школе вряд ли тебя этому обучали.

– А вот и нет, – возразила Паула. – Моя учительница знала о таких вещах.

– Кто такая эта твоя замечательная учительница?

– Ее звали Эмили Картрайт. Чудесная, добрая, старенькая пьянчужка, она учила меня всему, что знала сама. Она работала когда-то в Нью-Йорке, но что-то произошло, и кончилось тем, что ей пришлось жить в нашем городке.

– Постой! Эмили Картрайт… Эмили Картрайт? Я помню Эмили Картрайт. У нее была лавка на Мэдисон. Чудесные обивочные ткани, странные всякие штучки, немного старинной мебели. Должно быть, лет пятнадцать с тех пор прошло, господи, и мы все повадились туда заходить и воровать, что попадалось под руку. Она совсем не заботилась об охране. Пила она больше, чем я сейчас. Частенько засыпала на оттоманке прямо в витрине и забывала запереть дверь на ночь. И хотя та лавка располагалась на самом краю цивилизованного мира, настоящие грабители ее не трогали. Ни разу, никогда. Можешь в это поверить? Такое отношение к ней поколебало мою укоренившуюся веру в испорченность человеческой расы.

Паула поразилась тому, что бывают такие совпадения. Действительно, мир тесен.

– Да, это моя Эмили. Она преподавала в нашей школе, и я постоянно торчала у нее в доме, чуть ли не жила у нее, перебирала и прочитывала ее книжки, разглядывала ее рисунки, слушала рассказы. Она приводила меня в восторг. Знаете ее высказывание о джине? «Джин не губит ваше мастерство, он только мешает вам извлекать из него прибыль».

Тауэр расхохотался.

– Возможно, это верно насчет джина, но от употребления скотча мои гонорары только растут.

– До поры до времени, мистер Тауэр.

– Прекрати, Грэхем. Не заводись на эту тему. Вернемся к высоким материям. А что, кстати, сейчас поделывает старушка? Тоскует по сбежавшей любимой ученице и отпугивает запахом джина москитов?

– Она умерла… почти два года назад.

– О, мне очень жаль.

– Мне тоже очень жаль. Я чувствовала себя такой одинокой. Но, по-моему, она даже стремилась к смерти. Она часто повторяла: «Как это заманчиво узнать наконец ответ на главный вопрос».

– Знаешь, что она имела в виду? Знаешь? – разволновался Тауэр. – Ад и рай. С адом вроде бы все в порядке. Там жарковато, зато весело. Что есть рай – большой вопрос. А вообще никто ни в чем не уверен, и заглянуть хоть в дырочку в занавесе смертельно хочется. Кстати, раз уж мы заговорили об аде, не ты ли надоумила Ливингстона устроить сегодня ночной бал? Я слышал, что он назвал его «черным», и каждый приглашенный должен одеться в черное. Откуда он взял такую идею? Вряд ли придумал сам. Кто-то ему подсказал, а он ухватился за такую идею. У него, конечно, на старости лет проблемы с яичками. Знаешь, чем кончаются эти развлечения в адском духе в черных одеждах? Оргией, повальным совокуплением, а потом кто-то отдает концы.

– Уинти, ты несносен! Ливингстон – приличный пожилой человек. Ничего странного в его поведении я не замечала. Люди дают «белые» балы. Почему он не может устроить «черный»? Во всяком случае, я к нему подготовилась. Приобрела себе отличное платье в том самом магазине, о котором ты мне говорил, когда мы были на родео.

– Чудесно, дорогая. Я тоже подготовил костюм и жажду в нем тебе показаться, – шутливо произнес Тауэр и тут же добавил с ехидством: – Не можешь дождаться встречи?

– Встречи? С кем? – Паула притворилась удивленной, но краска сразу же залила ее щеки.

– Со служащим отеля, дорогая. С рассыльным, который зарабатывает в год по семь миллионов. Или он не рассыльный? Кто же тогда? Кажется, актер, только вот как его имя?… Вертится на языке, но не могу вспомнить.

– А он там будет? – Сердце Паулы забилось чаще.

– Непременно. Рассыльные не забывают тех, кто дал им хорошие чаевые.

– Уинти, смилуйся! Это было так ужасно. Я готова была потом провалиться… Следует ли мне подойти и извиниться? Он, должно быть, посчитал меня жуткой деревенщиной…

– И заодно королевой красоты, будущей мисс Вселенная. – Грэхем шутил или говорил серьезно, трудно было понять. Отношение его к Пауле, к ее неожиданному вторжению в их тандем с Тауэром оставалось для нее пока неясным. Но босс с удовольствием подхватил затронутую тему.

– Да, Грэхем абсолютно прав. Я советую тебе, дорогая, нацепить под твое миленькое черное платьице поясок целомудрия. Правда, когда в последний раз в поисках такового я заглядывал в «Жоржио», там все их уже разобрали.

Паула замахнулась на него, но он успел увернуться. Повысив голос, Тауэр произнес:

– Слушайте меня, вы оба! Я удаляюсь, чтобы покончить без помех с этим великолепным шампанским. Вы во мне не нуждаетесь. Обойдите с Грэхемом дом. Он будет делать заметки. Увидимся позже.

Паула и Грэхем остались одни.

– Вот черт! Сегодня босс вроде бы в форме, но уж больно груб. Отвратный педик, правда?

– Тебе лучше знать, – отрезала Паула.

Воцарилось совсем другое настроение. Как будто Уинтроп Тауэр был солнцем, и теперь оно закрылось облаком, и тень опустилась на мир. Или это от Грэхема исходили какие-то мрачные флюиды? Когда Паула была с ним наедине, в нем сразу же проявлялась некоторая напряженность, какой не наблюдалось в присутствии босса.

Он исправно исполнял свои обязанности подручного при великом дизайнере, откликающегося мгновенно на голос хозяина. Он даже часто предугадывал его мысли, опережал то, что Тауэр скажет, и такое несомненное родство душ удивляло и восхищало Паулу. И их постоянное перебрасывание шуточками насчет нее, подчас слишком бесцеремонными, не вызывало в ней раздражения.

Иное дело, когда Уинтроп исчезал, как сейчас, и сразу же атмосфера в их маленьком товариществе менялась. Возможно, босс был действительно жестокий, отвратительный педик, но по сравнению с отвратительными и жестокими чудовищами, населяющими мир, он казался ласковым, невинным, шаловливым котенком.

О жестокости мира Паула успела узнать многое, знал, без сомнения, и Грэхем. Что-либо скрывать от него было невозможно, играть при нем роль наивной девчонки бесполезно. Она стыдилась сейчас за свое по-детски глупое отрицание того факта, что мечтает о новой встрече с Робертом Хартфордом. Но неужели ее и вправду заботит, какое впечатление она произвела на кинозвезду? Как она могла так поглупеть, опуститься в своих помыслах так низко?

Она, Паула, чьи братья сгорели заживо у нее на глазах. Легкомысленность ее поведения оскверняла священную память о погибших братьях. Ей хотелось поделиться с Грэхемом своим прошлым, объяснить ему все про себя, сделать его своим исповедником, советчиком, но разве у нее хватило бы решимости? О таком не говорят открыто, такое хоронят в тайниках памяти, прячут от посторонних.