Герцог и граф мечтали вслух о будущем, а меж тем Корабельный зал был, точно серебряными нитями, расчерчен сверкающими взглядами. Луиза-Шарлотта и Анриэтта глядели на герцога, Длинный Ваппер – на Анриэтту, Дюллегрит – на графа, Дениза – на Луизу-Шарлотту.

Бегинка уже составляла в уме первое донесение кардиналу Мазарини.

Герцог не был забывчив и свой штат к тому же приучил. Рано утром поскакал в Митаву гонец. Дело было не срочное, он явился на следующий день и передал московитам приглашение его высочества следовать в Гольдинген. Началась обычная суматоха – снимали шатры, грузили имущество на телеги. Шумилов поговорил с хозяином домишки и оставил комнаты за собой, заплатив вперед.

Пока Ильич собирался в дорогу, Шумилов читал полученное с гонцом письмо от Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина. К письму прилагалось другое – адресованное курляндскому герцогу, которое следовало передать без лишнего шума. И третье – копия, снятая с письма князя Мышецкого, русского посла в Копенгагене. Данила Ефимович Мышецкий старательно убеждал датского короля Фредерика ввязаться в войну со шведами, чтобы таким образом поддержать государя Алексея Михайловича, объявившего в мае войну шведскому Карлу-Густаву.

Эта переписка Ордина-Нащокина с герцогом велась с января. Весной с Якобом вел серьезные переговоры Мышецкий – прежде чем уехать в Данию. Предполагалось объединиться всем, кто против Швеции.

Шведы не дремали – прислали в Митаву своего командующего, Магнуса Делагарди. Он угрожал оккупацией Курляндии. Якоб, которому это было совсем некстати, согласился со шведским протекторатом над своим герцогством, но – во-первых, лишь на время войны, которую тогда уже ждали со дня на день, а во-вторых, на словах, никаких бумаг он не подписал. Опять же, зять герцога, курфюрст Бранденбургский, был на стороне Швеции. А меж тем чуть более года назад Якоб слал русскому царю грамоту – просил его признать самостоятельность Курляндии. Он тогда уже предвидел будущую войну…

Попытка герцога сидеть одной задницей на двух стульях и рассматривалась в письме боярина Ордина-Нащокина со всех сторон. А также сообщалось, как именно русская армия движется к Риге.

Шумилов, со своей стороны, доложил о приглашении в Гольдинген, где он рассчитывал видеть полезных для себя поляков, а также приложил к посланию купленные в Митаве газеты – немецкие «Еженедельный Меркурий» и «Северный Меркурий».

Двинулись в путь неторопливо, берегли птиц, чтобы красавцы предстали перед герцогом в полном блеске. Впереди ехали Шумилов с боярином и боярской свитой, стрельцы, при них – Ивашка, а Петруха, напротив, вместе с конными сокольниками замыкал караван. Эти двое пользовались всяким случаем, чтобы разбежаться подальше.

В том, что князь Тюфякин взгромоздил на коня необъятное чрево, не было ничего удивительного – не в колымаге ж ему ездить и не в санях об летнюю пору, как митрополит или иной высокопоставленный архиерей. Тем более – нелепо было бы везти князя в телеге, это уж прямое поношение древнему роду.

Дважды в год вся Москва седлала коней и садилась в седло – весной и осенью, когда грязь стояла неимоверная, неподвластная колесам и сытым боярским возникам. Даже дородные боярыни в годах – и те садились на смирных лошадок, в нарочно для них придуманные роскошные седла.

Тюфякин послушался мудрого совета и не надел в дорогу шубу с высокой шапкой – чтобы издали было видно, сколь знатная особа путешествует. Наступившее лето располагало скорее к простому зипуну поверх рубахи и к самым легким холщовым портам. Но князь чувствовал себя неловко – как исполнять государево дело без шубы? Позор на всю державу!

Разумеется, он сперва давал Шумилову всякие указания и пытался приказывать сокольникам. Но начальный сокольник Игнатьев чихать хотел на княжьи глупости, да еще в тысяче верст от Москвы. А Шумилов намекнул, что пишет грамоту государю о доставке драгоценных птиц, упоминая, как велел Алексей Михайлович, все подробности, даже незначительные. Убоявшись попасть в эту грамоту и стать потехой для государя, боярин малость притих.

Когда Гольдинген был уж совсем близко и виднелись церковные колокольни, Шумилов послал Ивашку с двумя стрельцами вперед – узнать, где отведено место для шатров и телег. Ивашка все выяснил без затруднений, если не считать громкого лая со стражей у подъемного моста и перебранки с корчмарем, не желавшим, чтобы на прибрежном лугу, где паслись его коровы, устроили целый вавилон.

Однако вавилона было не миновать. Московиты привели такое количество лошадей, что разместить обоз в городке было невозможно. Им отвели место между рекой Виндавой и скрунденской дорогой, выше по течению, чем знаменитый водопад. Там стояло несколько домишек, о которых уговорились, что московиты снимут их на те две или три недели, что проведут в Гольдингене. Один дом занял Шумилов, другой – стрелецкий пятидесятник Никишин с теми из стрельцов, кто постарше, третий отвели было князю Тюфякину, но князь возмутился: кто посмел законопатить его в такую конуру? Домишки и впрямь были невзрачные, поэтому князь решил жить в своем великолепном шатре.

* * *

Два дня с дороги отдыхали, потом герцог назначил время для торжественного въезда в форбург. Шумилов с Тюфякиным уже побывали в городе и так все рассчитали, чтобы проехать по Церковной улице, где всегда полно народа, стоят лавки и живут богатые бюргеры. Спешиться они решили возле самого моста – Ивашка, побывавший в форбурге, донес, что места там немного, герцог выйдет навстречу на своих двоих, и затевать суету вокруг лошадей не с руки. А так – сдать их своим людям, и пусть ждут за воротами. Понадобятся – тюфякинского мерина и шумиловскую кобылу уж как-нибудь приведут в форбург.

Ивашка с Петрухой как раз и были назначены для охраны лошадей, но не только – им было велено прислушиваться к тому, что говорят горожане, но виду, будто понимают немецкую речь, не показывать.

Герцогский двор ждал явления московитов с таким же нетерпением, как повозок с бродячими акробатами и фокусниками. С одной стороны, дамы и кавалеры не обманулись – шествие и впрямь поражало варварским великолепием.

Впереди попарно выступали стрельцы в светло-синих кафтанах с черными петлицами, в малиновых суконных шапках с меховой опушкой, в остроносых желтых сапогах, с белыми кожаными берендейками через левое плечо. К берендейкам были подвешены деревянные патроны, оклеенные темной кожей, две сумы – фитильная и пулечная, а также деревянный или костяной рог для пороха, имевший крышку на пружине. На правом плече стрельцы несли пищали, ложе у каждой было красного цвета. За спиной на ремнях висели бердыши, при стрельбе служившие упорами. И каждый стрелец был при сабле с нарядной рукоятью.

Затем шли друг за дружкой десять сокольников в одинаковых красных казенных кафтанах из дорогого кармазинного сукна, в бархатных шапках, опушенных соболем. Через плечо на правом боку они несли бархатные сумки с вышивкой золотом: изображена была райская птица гамаюн. У каждого на правой руке была рукавица с золотой бахромой, а на рукавице сидел или кречет-челиг, или кречетова самка, или ястреб. Впереди несли лучшего из кречетов, крапчатого, причем крап был по белому перу, а на лапе у птицы имелось толстое золотое кольцо с лалом. Его выносил начальный сокольник, седобородый Федор Игнатьев.